Рожденный дважды - Маргарет Мадзантини Страница 16

Та ночь в Сараеве была прощанием с другой женщиной, с наивной идеалисткой, которую я победила и которая больше не живет во мне.

Прошло всего лишь две недели, а казалось — годы, казалось, все случилось только вчера. Мама, наверное, что-то заметила, не могла не заметить — по ночам телефон был занят часами. Но она молчала. Часто близкие не хотят знать, что с тобой происходит, принимают твою ложь за чистую монету. Моя мама делала так, как поступала всегда, — полагалась на меня. Это у нее я научилась бояться страданий, а еще тому, что для нормальной жизни совсем не обязательно знать правду любой ценой. Можно отступить, отвернуться в другую сторону — смотреть на цветочный горшок, на проезжающую машину. Принести честность в жертву приличиям и спокойно жить дальше. Классический вариант преданной жены-чудовища. Я понимаю, что это звучит мерзко, но как знать. Если бы мой отец был, к примеру, педофилом, она просто-напросто посмотрела бы на свои руки, сняла обручальное кольцо… но потом бы решила: нет, рука без кольца — это нехорошо, — и надела бы его снова с горькой усмешкой, уверенная, что справилась с ситуацией и на этот раз. Но жизнь не дала Аннамарии возможность проверить, до какого предела она могла бы дойти, боясь всего. Мой отец, к счастью, не насиловал девочек. Скромный, честный человек, слишком замкнутый, слишком непонятный. Ему не было места в моей бурной тридцатилетней жизни. Поэтому меня так поразили его слова, прозвучавшие как гром среди ясного неба. После ужина он остановился в коридоре, в руках, как обычно, — книга. С обычным выражением лица:

— Ты хорошо подумала о том, что делаешь?

Я оборачиваюсь — мы с Фабио должны ехать к священнику на последнюю встречу. Фабио ждет в машине.

— О чем ты, папа?

Он показывает на стол в гостиной, там горой возвышаются свадебные подарки: коробки с посудой, столовые приборы, хрустальные графины, серебряные подносы, прочая утварь для дома, для проклятой свадьбы…

— Не переживай, все эти кастрюльки можно отправить назад… еще есть время.

Папа преподает в техническом лицее, его руки пахнут стружкой и клеем, а по вечерам он читает Гомера и Йейтса. Он покраснел и смутился. Он считал, что должен поговорить со мной. Может быть, он это обдумал, а может, и нет. Просто чувствовал, что скоро мы расстанемся, что другого времени спросить не будет, и вот голос прорвался сам, откуда-то изнутри, и так странно прозвучал в этом полутемном коридоре. Мама сидит в своей комнате перед экраном телевизора, тихая, неприметная. Я — такая же, как она, ее копия, только более выразительная, более лицемерная. Я так умею врать, что мою ложь не отличишь от правды.

— Ну что ты, папа! Я всегда об этом мечтала.

— А тот, другой?

На мгновение я вспоминаю Диего и думаю, что он был бы признателен этому честному человеку, который не стал юлить и сказал правду.

Я даже не краснею, рот расползается в кривой улыбке. Я сама отрекаюсь от Диего, не оставляю ему шанса:

— Другого нет, папа, ты ошибаешься.

Он не спорит.

— Ну хорошо, будем громоздить кастрюльки! — ворчит он с улыбкой.

Обычно застенчивый, он рискнул. Бросил мне спасательный круг, а я за него не ухватилась.

Он уходит, опустив плечи. Он верит мне, потому что я — его дочь. Верит, пусть даже не до конца. Он не будет выведывать мои секреты, как никогда не пытался выведать их у мамы. Женщины для него — существа другой породы, пусть, кто может, разбирается в них. Он уважает силу мысли, вот почему всегда целует меня в лоб. Остальное его не касается, — возможно, он о чем-то догадывается и потому боится за меня.

На следующий день я все понимаю. Понимаю, потому что знаю, и, уже зная, иду за подтверждением в аптеку. На ватных ногах… Покупаю тест. Не помню, как правильно его назвать, не могу вспомнить, говорю: «…Эту штуку, насчет беременности». Продавщица заворачивает коробочку в бумагу, заклеивает скотчем. Кажется, проходит целая вечность.

Захожу в первую попавшуюся забегаловку. Время обеда, много молодежи, все толкаются, идут с подносами по лестнице. Тошнотворный запах еды. В туалете очередь. Девушки подкрашиваются перед зеркалом, болтают о своем. Я чувствую себя в этой очереди очень одиноко, ощущаю, как набухла грудь. В кабинке запах теплой мочи, звуки сливаемой воды.

Читаю листок с инструкцией, полностью опускаю тест-полоску, закрываю крышку. Жду.

Так я и узнала об этом: спина прижата к грязной двери, исписанной скабрезностями и признаниями в любви, одна нога — на унитазе, глаза впились в тест. Голубая полоска проявилась сначала слабо, потом сильнее, рядом другая. Я положила тест в карман пальто. По дороге остановилась у Алтаря Мира, чтобы убедиться еще раз. Полоски были на месте, синие, как море.

Диего позвонил. Тихий ночной звонок раздался как раз в тот момент, когда я хотела набрать его номер. Мы немного поболтали, в Генуе шел дождь. Шум дождя был слышен в паузах между словами. Я сказала Диего, что скоро выхожу замуж, что он не должен мне звонить. Он ответил, что знает, что поэтому и старается использовать эти последние дни. Потом я спросила у него, правда ли…

— Что?

— То, что тебе ехать до Рима несколько часов.

Он не дал мне договорить. Думаю, он орал, прыгал… непонятно, что там происходило.

Он побежит на вокзал, сядет в первый ночной поезд. У него есть для меня подарок. «Какой подарок? Увидишь». Он сказал, что хотел бы раздеть меня и вылизать всю, с головы до ног. Лизать, пока язык не отвалится.

Но все пошло наперекосяк. Выкидыш случился той же ночью. Я практически ничего не почувствовала. Спала как обычно. Утром заметила кровь. Помылась, постояла перед зеркалом. Даже тем утром я не была готова страдать. Я быстро собралась, поехала в больницу, хоть в этом и не было необходимости. Гинеколог, пожилая женщина, осмотрела меня и сказала, что все в порядке, ничего делать не нужно, — очень часто такая беременность проходит незаметно, тело само избавляется от плода. «Это было пустое плодное яйцо, — сказала она, — эмбрион в нем отсутствует». Я поблагодарила ее, встряхнула протянутую мне руку, наверное сильнее, чем следует. Хотела спросить еще что-то, но не знала, что именно.

Мопед остановился на светофоре, я закрыла глаза. Мне вспомнились яйца, которые мама раскрашивала на Пасху, шприцем вынимала из них содержимое, чтобы потом не было неприятного запаха.

Скоро должен приехать Диего. Я зашла перекусить в бар. Взяла круассан — большой, как ухо великана, с повидлом, похожим на ушную серу. Я себя чувствовала хорошо, осмотр гинеколога и ее спокойный голос восстановили мое душевное равновесие. Я даже подумала, что так будет лучше. Хорошо, что семя этого мальчика не осталось во мне. И вся история, случившаяся в Сараеве, стала казаться неправдоподобной, бутафорской, будто спектакль, разыгранный в театре марионеток.

Я увидела его в прибывающем поезде. Голова торчит из окна, длинные волосы развеваются на ветру рваным флагом. Он стоял у самого выхода, готовый немедленно катапультироваться. Искал меня взглядом, как солдат, который возвращается с фронта. Спрыгнул с подножки на своих длинных ногах. Как он был одет? Какая-то странная, похожая на летную, куртка и красные брюки-дудочки, отчего его ноги выглядели еще тоньше. Малолетка, шестнадцатилетний подросток. Один из тех, кто ходит на футбольные матчи или на демонстрации. Я разглядывала его, спрятавшись за большой квадратной колонной на соседней платформе. Хотела прыгнуть ему на шею как девчонка. Но стояла как гипсовая статуя. Бывает, что в тридцать лет мы ведем себя так, будто нам пятьдесят.