Маэстра. Книга 2. Госпожа - Л. Хилтон Страница 15

Венеция — город изысканных наслаждений, но таких выдающихся любовников столь юного возраста у меня там как-то не случалось. К тому времени как я вернулась на площадь Санта-Маргерита, сладкие воспоминания о моем безымянном малыше почти стерли из памяти отвращение, которое я испытывала по отношению к Шталю и самой себе. Почти. Во всей истории сквозило что-то неконтролируемое и бессмысленное, и это ощущение лишь усугубилось во время долгой дороги домой: паром до Барселоны, потом еще один до Генуи, а затем на поезде через всю Италию. Дело в том, что я до сих пор побаивалась паспортного контроля в аэропортах. После Рима я ни разу не летала на обычных рейсах, потому что так вышло, что в Тибре остался труп арт-дилера Кэмерона Фицпатрика, а у меня появилась краденая картина-подделка. После поездки на Ибицу я стала напряженной и раздражительной, пыталась отвлечься подготовкой к новому показу, но продолжала пребывать в дурном расположении духа после неудачной встречи с Ермоловым. Молодая датская художница Лив Ульсен согласилась продать мне все десять картин из серии «Невероятные свертки», и теперь я искала какие-нибудь работы для контраста — или «диалога» — с работами датчанки. В нашей области необходимо учитывать семантический аспект, хотя на данный момент я пребывала в таком состоянии, что меня воротило от всех этих разговоров «за искусство». Занятия, которые обычно успокаивали меня, перестали приносить удовольствие. Я стала какой-то дерганой и беспокойной, хотя только что вернулась. Стала чаще заходить в «Фейсбук», с одной стороны боясь увидеть сообщение от Анджелики Бельвуар, с другой — испытывая совершенно необъяснимое разочарование, когда обнаруживала, что френдлента выглядит, как всегда, скучно. У меня даже было искушение написать ей самой, представившись Элизабет, но надо было умерить свое любопытство и не забывать о том, как опасно привлекать к себе внимание. Ситуация, конечно, меня изрядно подбешивала, но пока я ничего не могла с этим сделать.

Время я воспринимала на тот момент в основном фрагментарно. Темп моей жизни нарастал, я работала все упорнее и упорнее, но почему-то продолжала ощущать какое-то… нетерпение. Как будто чего-то ждала, но сама не знала чего. Единственным, что доставляло мне тогда искреннее удовольствие, были занятия с Машей. Да, она придумала свою жизнь, ну и что? Она заново создала себя, совсем как я, и разве можно винить ее в желании сделать мир более ярким и интересным, чем ее ограниченное существование? Это чувство было мне слишком хорошо знакомо. Я обожала ее рассказы, ее аккуратную черную фигуру в огромном кресле в клубах табачного дыма. У меня никогда не было бабушек и дедушек, но, наверное, я была бы рада иметь такую бабулю, как Маша.

Мы встречались раз в неделю и начинали с мучительного повторения склонения русских существительных, а потом курили и болтали о том о сем. Маше, естественно, нравились сигареты «Собрание» с золотым фильтром, и я обычно покупала ей пачку по дороге на урок. Однажды она с наслаждением уселась в шезлонг с сигаретой и чашкой крепкого чая без молока, и я спросила, знает ли она, кто такой Павел Ермолов.

— Он отвратительный человек! — воскликнула Маша по-английски.

Мы могли бы общаться и на итальянском, но Маша любила практиковаться в английском и изъяснялась на нем вполне понятно, хотя и немного странно выбирала слова. Моя учительница утверждала, что по-английски ее научил говорить некий знаменитый любовник в пятидесятые годы. Иногда он становился английским композитором, иногда — американским писателем. Однажды она обмолвилась, что это был сам Стэнли Кубрик, но быстро сообразила, что с ним вполне могла бы говорить и по-русски.

— А почему?

— Он совершил много ужасных вещей в моей стране. Он и его братия.

— А что такого сделал Ермолов?

— Я точно знаю, что он убийца!

— Правда, что ли? — спросила я по-русски.

— Несколько лет назад в Москве Ермолов захотел построить новый жилой квартал. А жителей старого квартала он просто убивал. Одного за другим. Каждый день люди умирали. И под конец все уже были настолько напуганы, что отдали ему свои квартиры за бесценок.

— Он мне работу предлагал, — задумчиво произнесла я, — а я отказалась.

— Рада слышать! Насильники они все!

Особого внимания на инсинуации Маши я не обратила. Для начала она даже в Москве ни разу не была, а такие жуткие слухи ходят насчет всех богатых русских. Я попробовала еще раз завести разговор на эту тему, но Маша уже пустилась в рассуждения о том, сколько несчастий выпало на долю ее любимого народа. Я с удовольствием слушала ее очень индивидуальную версию европейской истории, время от времени перемежавшуюся шлягерами из ее старого репертуара. Ее голос стал хриплым от времени и сигарет (она с радостью начала курить, как только ушла со сцены), и хотя даже в лучшие годы она смогла стать лишь хористкой в театре «Ла Фениче», мне ее пение казалось просто великолепным.