Ночной поезд - Барбара Вуд Страница 15

Ян Шукальский сидел на высоком стуле с подголовником и смотрел, как в камине пляшут языки пламени. Он сцепил пальцы и подпер ими подбородок. В доме было тихо, Катарина и мальчик мирно спали наверху. Когда Ян вернулся домой, они уже легли, и он, взглянув на них, не стал их беспокоить.

«Сколько еще они смогут наслаждаться таким покоем?» – с тревогой подумал он.

Вдруг огонь в камине стал потрескивать сильнее, подняв облако искр, и прервал раздумья Яна. Он опустил руки и потряс головой. Сейчас он не мог думать ни о жене, ни о ребенке, ни о своем брате, кротком молодом человеке – кавалеристе польской армии во время вторжения 1939 года. Когда улыбающееся лицо Ришарда вот-вот было готово появиться в его воображении, Ян резко поднялся со стула и подошел к камину. Он остановился перед двумя картинами, висевшими над каминной полкой: на одной Иисус Христос, стоявший на коленях в Гефсиманском саду, на другой – польский национальный поэт Адам Мицкевич. В семье Шукальских обе картины пользовались равным статусом.

Тихий стук отвлек его, и он, прихрамывая, пошел открыть входную дверь. На пороге стоял продрогший Вайда и дышал в ладони. Он виновато улыбнулся, как бы извиняясь за поздний приход, и быстро скользнул на теплую лестничную площадку.

– Добрый вечер, Ян, – пробормотал он, отряхиваясь, словно собака, от покрывшего его снега. – Или, точнее, доброе утро?

– Входите, входите, отец. С медицинской точки зрения, я бы сказал, что вам следует выпить.

По дороге к доктору отца Вайда остановили патрульные и продержали на снегу, задавая бесконечные вопросы. Всегда одни и те же вопросы, на которые всегда следовали те же ответы. И, когда ему уже показалось, что его ноги примерзли к снегу, его отпустили. Пиотр Вайда вошел в уютную комнату, сел перед камином и взял предложенный Шукальским стакан с напитком, представлявшим собой подогретую крепкую смесь меда и водки, приправленную корицей и гвоздикой. Хозяин тоже налил себе и опустился на стул с подголовником. Они отпили по изрядному глотку.

Оба некоторое время молчали, глядя на огонь в камине и ожидая, когда подействует алкоголь. Заговорил священник.

– Ян… сегодня у меня на душе тревожно. – Шукальский озабоченно посмотрел на своего друга. Было видно, что тот безумно устал, и его широкая спина согнулась под незримой тяжестью. – Не знаю, с чего начать, – тихо сказал он. – И стоит ли вообще говорить об этом. За двадцать лет работы в костеле, я ни разу не нарушал тайны исповеди и даже никогда не думал, что могу подобное сделать. Но, Ян… – Вайда еще раз приложился к стакану и снова уставился на огонь. – Сегодня вечером я кое-что узнал.

Шукальский потянулся к графину с крепким напитком и снова наполнил стакан друга.

– Пиотр, я знаю, о чем вы говорите. Врачи имеют ту же привилегию общения с пациентами. С моральной и этической точек зрения я обязан не разглашать тему разговора, как и вы не можете раскрыть то, что услышали на исповеди.

– Верно! – сказал священник неожиданно твердым голосом. – Ян, но это не то же самое. Если бы пациент рассказал вам то, что я услышал сегодня вечером, вы легко поведали бы об этом. Я же не могу этого сделать.

Врач вздохнул и опрокинул свой стакан.

– Пейте, Пиотр. На нас двоих, как ни на кого другого, ложится бремя этого города.

Священник сухо рассмеялся.

– Да, я знаю. Вы заботитесь о телах его жителей, а я пекусь об их душах. – Осушив свой стакан, Пиотр Вайда наконец устроился поудобнее и откинул голову на подголовник. – Ян, знаю, с вами можно поделиться. Вы единственный, с кем я могу себе это позволить. Но вы должны понять, как трудно мне нарушить священную присягу. Ведь меня могут отлучить от церкви. Однако я должен рассказать вам о том, что услышал в исповедальне. Речь идет о безопасности множества людей, это вопрос жизни и смерти.

Шукальский кивнул, его лицо стало серьезным. Он с тревогой заметил, что отец Вайда, с черными как смоль волосами и сильным, как у молодого человека, телом, сегодня выглядел стариком.

– Ян, я чувствую, – продолжал священник уже более спокойным голосом, – вам можно рассказать о том, что я узнал, не считая себя грешником. – Он выпрямился, и бледность его лица ошеломила Шукальского. – Концентрационный лагерь в Освенциме, – сказал священник, – это лагерь смерти.

Ян не шелохнулся, он слышал только потрескивание дров в камине и видел напряженные серые глаза сидевшего напротив человека. Осторожно подбирая слова, он задумчиво сказал:

– Я понимаю так, что люди там должны умирать от невыносимых условий. Вы это хотели сказать, отец Пиотр?

– Я хотел сказать, – хрипло ответил священник, – что их там убивают. Ян, их уничтожают целыми поездами. Почти шесть тысяч человек за день.

– Святая Дева Мария, – прошептал Шукальский. – Вы, должно быть, шутите! – Казалось, будто стены комнаты начали смыкаться; воздух накалялся, пока оба смотрели друг на друга. – Это же невозможно, если подумать логично. Нельзя ведь убить шесть тысяч человек за день и скрыть такое преступление. И зачем их убивать? – Его голос начал повышаться. – Зачем, Пиотр? Кого они убивают?

– Что касается вашей логики, мой печальный идеалист, могу сообщить, что нацисты в Освенциме построили гигантские газовые камеры, похожие на душевые, куда загоняют заключенных под предлогом помывки и санобработки. Затем, когда с их зубов снимают золотые коронки, тела сжигают в огромных печах…

– Нет! Я не верю этому!

– Кого же они убивают? Среди этих несчастных в основном евреи, цыгане, чехи, поляки, дети, старики, калеки, любой, кто не вписывается в уродливую концепцию Гитлера о совершенном человеке. Если они не справляются с рабским трудом, их убивают немедленно. Те, кто справляется, лишь оттягивают день, когда им придется войти в газовую камеру, ибо от голода быстро теряют силы…

– О боже…

– Я еще ни слова не сказал о медицинских экспериментах…