Валерия. Роман о любви - Юлия Ершова Страница 14

I

К сорока пяти годам Никола Дятловский защитил докторскую, надорвал сердце и почти вырастил сына, Евгения. Воспитание ребёнка казалось профессору занятием простым и необременительным. По воскресеньям Николай Николаевич завтракал с сыном, а в Новый год ещё и ужинал. И так продолжалось пятнадцать лет. Мальчик вырос дерзким, лицо его было серьёзным, а взгляд циничным. В свои пятнадцать он презирал учителей, а в каждом из взрослых искал фальшь. В конце концов профессорский сын укрепился во мнении, что мир есть ложь, а его обитатели — подлецы. Значит, можно быть свободным от их правил и жить по своим.

Отец не подозревал, что его мальчик на уроках истории пытает учительницу вопросами по Конституции. Почему, имея свободу митингов и демонстраций, он, Евгений Дятловский, не может запросто выйти на улицу и поразмахивать флагом любимой футбольной команды так же, как флагом СССР? И уроки физики Евгений срывал регулярно, проповедуя идеи Теслы. Физичка после инцидентов всякий раз тащила его к директрисе. Там она визжала и размахивала руками, но толком ничего объяснить не могла. Женя хлопал глазами, узкими, как у индейца, и, пожимая крепкими плечами, твердил, что задал учительнице один вопрос, простой, про энергию.

Любые конфликты гасила мать в бездонной мягкости своей дипломатии. Первая супруга профессора Дятловского была женщиной приятной внешности, работала переводчиком в научной сфере и помогала школе год от года улучшать показатели. Поэтому её сын жил по правилу: что позволено Юпитеру, то не позволено большинству учащихся. Мама Евгения была мудрее и старше своего мужа, поэтому тот существовал в неведении о проделках единственного наследника рода Дятловских. В его глазах Женя, несмотря на двухметровый рост и басистый голос, оставался младенцем, который жмурится от поцелуя в лоб и на Новый год желает получить ещё одного плюшевого зверя и заводную машинку. Николай Николаевич оставался единственным человеком на земле, кому «младенец» Женя ни разу ни нагрубил. Случай не представился.

День и ночь старший Дятловский служил одной древней богине. Любовь своего жреца Наука не делила ни с кем. Но вдруг тандем разбила незваная гостья — сердечная недостаточность. Она, как судебный пристав, вынесла молодому профессору приговор в виде лишения свободы сроком на три месяца с отбыванием в больничной палате. И только в неволе, вдыхая запах лекарств и часами напролёт стоя у окна с видом на больничный дворик, он понял, что и не жил: друзей растерял, женщин не любил, а в окне машины времени уже горит надпись: «Почти пятьдесят».

От тоски его спасло обыкновенное для носителей ума, чести и совести эпохи социализма чудо — одноместный номер цэкашного санатория. Впервые в жизни советский учёный, до мозга костей преданный родине и своей лаборатории, ощутил себя в отпуске. Ночью он спал, днём ел по пять раз и купался, то в бирюзе лесного озера, то в жемчуге лечебной ванны. И дышал. Как он дышал! Так, что кружилась голова. Лес манил и не отпускал из мохнатых объятий. Ёлки, похожие на спину спящего динозавра, подпирали небо и тянули лапы к балкончику профессора. Можно коснуться новорождённых веточек, ощутив на ладони мягкость молодых иголок. Любой штрих этой невыносимой для профессора красоты проникал в его сердце и заражал томлением каждую клеточку его расслабленного тела. В такие минуты рекомендации санаторских эскулапов казались ему бессмысленным брюзжанием, и он закуривал, любуясь ритуальными танцами белок.

Но одному человеку удалось-таки омрачить его пребывание в раю. Это была Констанция Казимировна Брежнева, лечащий врач помолодевшего профессора, которая до своей пенсии «с того света людей вытаскивала» в больнице скорой помощи, а теперь спокойно мучила отдыхающих санатория. Она каждый день, чмокая отвисшей нижней губой, пытала Николая Николаевича холодным стетоскопом и тисками тонометра.

Запах табака она учуяла не с первого раза, поэтому на новую экзекуцию Дятловский пришёл с улыбкой. Но стоило её мясистому носу поглубже втянуть воздух, профессор тут же был уличён в преступлении.

— И вы, учёный человек, нахушили хежим? — встрепенулась она.

Николай Николаевич не ответил, продолжая улыбаться, и попятился к двери. Не тут-то было. Констанция Казимировна горой встала на пути нашкодившего профессора и рявкнула по-военному:

— Стоять! Я отучу вас от этой духости, от этой пхивычки убивать себя!

Николай Николаевич тут же капитулировал, опустившись в кресло для пациентов. Врач покричала ещё немного и, переведя дух, уселась за свой стол. После боя колпак на её лысеющем затылке съехал на бок, но Констанция Казимировна не обратила внимания на свой покосившийся вид. Она строчила новые назначения обвиняемому и, прожёвывая слова, ставила ультиматум:

— …и если сестха почувствует — понимаете, о чём я говохю? — пгхосто поймает самый слабый запах дыма, я пехеведу вас, пкхафесах, в изолятох пехвого этажа с окнами напготив мусохных баков и назначу капельницы по шесть часов в день.

Врач расцарапала подписью бумагу и на прощанье сделала в пациента контрольный выстрел взглядом. Тот, с ужасом разглядывая шатающиеся каракули Констанции Казимировны, поплёлся с листом приговора в процедурный кабинет. Мог ли он предположить, что следующая минута обнулит его жизнь и выбелит в книге судьбы имя супруги?

— Присаживайтесь. Меня Катериной зовут, — пропела белоснежная сирена, порхающая по кабинету.

«Ого! Искусный чародей сгустил воздух и вылепил из него юную деву. Глаза — звёзды, волосы — солнечные лучи», — подумал знаменитый физик, разглядывая медсестру с осиной талией и медовой косой. Он выпрямил спину — сорокапятилетний сердечник превратился в пижона лет двадцати и расположился в кресле у окна, рядом с металлическим столиком для забора крови.

Катя щёлкала ручками автоклава, как затвором, и не обращала на вновь прибывшего пациента никакого внимания. Он кашлянул, и Катя тут же вздрогнула и распахнула глаза во всю ширь. Ей показалось, что вошедший похож на её любимого певца Дина Рида — точь-в-точь, только волосы белые, как платина. Из-за чего Катино сердечко затрепыхалось, а крылышки её гордой независимости совсем растаяли.