Все или ничего - Джудит Крэнц Страница 14

Сколько Джез помнила себя в детстве, каждое лето старшие сестры проводили на ранчо по нескольку недель и еще по одной – ах, какой же длинной! – неделе во время пасхальных и рождественских каникул. Хотя их мать, Лидия Генри Стэк, родом из старой филадельфийской семьи, после развода с Майком Килкулленом в 1960 году переехала жить в курортный город Марбеллу на побережье Испании, они учились в пансионате на Восточном побережье.

Теперь эти две ведьмы уже ничего не могут ни сделать, ни сказать ей, думала Джез, ничего, что так ранило ее в детстве, когда она была слишком мала, чтобы постоять за себя, но их приезд означал два дня вынужденной и притворной вежливости, скрывающей взаимную неприязнь и недоверие.

Конечно, ради отца надо будет терпеть и улыбаться фальшивой сладкой улыбкой, ведь он никогда не знал, как его старшие дочери относились к ней. В детстве, когда он был рядом, они тоже были внешне неизменно ласковы с ней, а она – слишком горда и упряма, чтобы потом жаловаться на них. Они знали много способов сделать ей больно, включая злые насмешки в адрес ее матери, Сильвии Норберг, на которой Майк Килкуллен женился сразу же после развода.

За десять лет своей артистической карьеры эта шведская актриса, подобно яркой стремительной комете, преобразила облик женских героинь в кинематографе.

– Я тебя простила, Сьюзи, – резко вставая и целуя ее в макушку, сказала Джез. – Ты ведь только старалась скрыть неприятную для меня новость. А я-то думала, что это твои обычные штучки.

– Немножко и того, и другого, – добродушно отозвалась та. Она любила Джез так же, как любила бы родную дочь, не пошли ей бог троих сыновей.

– Пойду поищу отца.

В лощину, где обычно проходила фиеста, Джез решила отправиться верхом на лошади и побежала в комнату, чтобы переодеться в джинсы. Широкая естественная впадина со склонами в виде плавно спускающегося амфитеатра находилась довольно высоко на плоской вершине плато, круто вздымавшегося сразу за гасиендой, и по ведущей туда грунтовой дороге на обычной машине проехать было довольно сложно.

В конюшне Джез подошла к своей любимой чалой кобыле по кличке Лимонада, которую отец держал специально для нее, хотя прошло уже двенадцать лет с тех пор, как гасиенда перестала быть ее постоянным домом. Отец утверждал, что Лимонада чем-то напоминает ему Джез, поскольку ее песочная масть с рыжеватыми вкраплениями содержала все не поддающиеся определению оттенки этого цвета – от темно-медового до почти черно-коричневого. Джез быстро оседлала почуявшую прогулку лошадь, которая от нетерпения пофыркивала и била копытом. Пустив Лимонаду крупной рысью, она через несколько минут достигла края впадины, спешившись, привязала Лимонаду к дереву и быстро окинула взглядом место предстоящего праздника.

Внизу работало уже несколько десятков человек: кто-то сколачивал помосты, кто-то натягивал бело-голубые тенты, но большинство расставляло под ними сотни складных стульев и множество круглых столиков, которые уже завтра будут накрыты традиционными бело-голубыми скатертями.

Среди людей Джез разглядела знакомые лица нескольких рабочих с ранчо. Она хорошо знала их еще с детства: Хозе учил ее набрасывать лассо на теленка, а Луис, Пабло и Педро, отправляясь удить рыбу, брали ее с собой и учили разговорному испанскому языку. Дважды ей разрешили поехать вместе с Тиано и Исидором, превосходными стрелками, чтобы увидеть, как они охотятся на горного льва. Все они были настоящие ковбои, вакерос, которые, так же как их отцы и деды, постоянно работали на ранчо.

Господи, еще ничего не готово, думала Джез, глядя на суетящихся внизу людей: ни танцплощадка, ни площадки для состязания по набрасыванию подковы, ни специальные места, где будет жариться мясо, ни тир. Не было даже подготовлено место для главного приема гостей и традиционного состязания в мастерстве владения лассо. Одним словом – ничто не говорило о том, что вскоре здесь состоится грандиозный пикник с родео и скачками, но Джез знала, что в воскресенье вечером она увидит, как всегда, ослепительную и прекрасно организованную фиесту, и гостям, многие из которых ради такого случая даже приедут из-за границы, не придет в голову, сколько труда вложено в это столь редкое теперь проявление гостеприимства, обычного для минувших времен.

Еще несколько минут она пристально вглядывалась в лица людей, отыскивая отца, а увидев его, решила остаться на месте и просто посмотреть на него. Майк Килкуллен был крупным широкоплечим человеком, ростом намного выше остальных, в нем безошибочно угадывался глава и хозяин, и она заметила его не сразу лишь потому, что в тот момент, когда подъехала к впадине, он находился позади сооружаемых помостов.

Да, он лидер, подумала Джез, лидер по рождению и по воспитанию. Разве смог бы какой-нибудь фотограф, даже тот, которому удалось показать на снимке все бойцовое упорство такого лидера, как Уинстон Черчилль, лишив его неизменной сигары, смог бы даже такой профессионал выявить суть Майка Килкуллена, сфотографировав его в замкнутом пространстве, в студии? Майк Килкуллен – человек, не признающий ограничений, ему нужен простор. Он родился, чтобы жить на этой земле и властвовать на ней. Сейчас он просто показывал людям, как надо установить длинные буфетные стойки, но, если абстрагироваться, его движения можно было сравнить с движениями полководца, расставляющего свои войска перед боем.

Его совершенно седые и коротко остриженные волосы были необычайно густы и настолько надежно защищали голову от палящих лучей солнца, что в отличие от большинства мужчин он редко носил шляпу, но брови у него оставались по-прежнему черными, как вороново крыло. Даже с того места, где стояла Джез, она отчетливо видела выделявшиеся на его лице ярко-синие глаза, настолько синие, что людям, встречавшимся с ним впервые, они могли показаться даже пронзительно-жестокими. Прямой, четко очерченный нос и твердо сжатые губы, если он не улыбался – а улыбался он редко, – говорили о бескомпромиссности характера. На людей, не знавших его, такая внешность порой производила несколько устрашающее впечатление, но образ его запоминался надолго. Лишь немногие, тонко чувствующие, угадывали в этом человеке скрытую грусть и мягкость.

В свои шестьдесят пять Майк Килкуллен, как и раньше, не стремился к комфорту и удовольствиям большого города. За последние несколько лет он редко покидал ранчо, в основном посещал скотоводческие аукционы в Сан-Франциско или мероприятия, проводимые демократической партией. Еще реже ездил на званые вечера, куда его приглашали многочисленные хозяйки светских салонов округа Оранж.

Майк Килкуллен был единственным ребенком у своих рано умерших родителей, круг его друзей составляли семьи местных землевладельцев, которых он знал всю жизнь, поэтому все душевные силы, всю любовь он отдавал ранчо и дочерям.

Четыре поколения Килкулленов оставили после себя многочисленных дочерей и только по одному сыну в каждом поколении. После смерти родителей сыновья, независимо от того, были они первенцами или нет, наследовали все ранчо, в то время как дочерям приходилось довольствоваться лишь фамильным серебром и драгоценностями по случаю замужества, да еще частью денег. В этой далеко не бедствующей теперь семье ирландского происхождения, прочно обосновавшейся в Калифорнии, преобладала традиция английских аристократов: вся земля целиком переходит к наследнику мужского пола по праву первородства.