Жена ловеласа - Энн Маршалл Цвек Страница 14

Джереми никогда не верил в возможность приятельских отношений с подчиненными, и только теперь Мэгги поняла, как мало знает о жизни Золтана. Ей было известно, что у него есть брат, работавший в Будапеште, в одном из министерств. Он-то и помог ему получить визу при переезде в Рим. Раз в год Золтан ездил в Венгрию, но Рождество, как правило, проводил с хозяевами. В канун Рождества они с мужем обычно приглашали к себе весь обслуживающий персонал, угощали глинтвейном со сладкими пирожками и вручали подарки. Для Мэгги это была одна из самых приятных обязанностей. В прошлом году она подарила водителю серебряную зажигалку, которая громко щелкала и давала длинный язык пламени.

Еще ей было известно, что мать Золтана скончалась во время их пребывания в Будапеште — ему тогда предоставили отпуск по семейным обстоятельствам, чтобы он смог съездить в родную деревню в пуште. [27]

— Ты скучаешь по дому? — спросила Мэгги.

Золтан поведал ей, что его семья жила в простом крестьянском доме с земляным полом, где сушили кукурузу под соломенной крышей. Во дворе был колодец. Мэгги помнила эти колодцы с длинными перекладинами «журавлей», устремленными в небо. Впервые очутившись в Будапеште, она даже купила картину с изображением такого колодца в окружении гусей. Джереми счел ее довольно безвкусной. Родители Золтана зарабатывали на жизнь тем, что усиленно откармливали гусей и продавали их печень на консервный завод. Услышав это, Мэгги поморщилась. Все детские воспоминания Золтана сопровождались гусиным гоготом. Из мягкого гусиного пуха с гусиных шей мать делала подушки и одеяла, приносившие семье дополнительный доход.

Помимо этого, они каждый год забивали свинью, причем даже щеки и ножки шли в дело — на холодец или на салями, которую заготавливали в огромных количествах. Весь год семья питалась мясом одной свиньи. Иногда, в особых случаях, мама жарила гуся. «О, мадам даже не представляет, каким ароматным и вкусным был этот гусь, с поджаристой хрустящей корочкой и сочной мякотью!» При воспоминании о гусе у Золтана увлажнились глаза. А еще его мать готовила самые лучшие в мире галушки: проталкивала тесто через отверстия в специальном керамическом блюде, откуда они падали в кипяток. О, какой потрясающей поварихой она была! Отца же он едва помнил. Тот слишком злоупотреблял «палинкой» из слив и абрикосов, которую собственноручно готовил в ванне, и однажды ночью замерз в снегу, упав по дороге в уборную. Единственным отчетливым воспоминанием Золтана об отце был его громоподобный храп — он был слышен даже через стену, разделявшую спальню родителей и кухню, где они с братом спали у печки.

После смерти матери братья продали дом, зарезали всех гусей, и Золтан вместе с женой перебрался в Будапешт. Он стал мастером на все руки, трудился на нескольких работах, но денег все равно не хватало, и скромный образ жизни, который им приходилось вести, вызывал большое недовольство жены.

— Я и не подозревала, что ты женат! — удивилась Мэгги.

Золтан закурил и глубоко втянул дым.

— Я десять лет был женат, — сообщил он, — на прекрасной девушке, которую знал с самого детства. Она не любила деревню, а попав в Будапешт, стала… как бы это сказать… сумасбродной. Постоянно покупала новую одежду, туфли на каблуках. Мужчины оборачивались ей вслед. Наверное, их внимание вскружило ей голову. Я долго ни о чем не догадывался, а однажды пришел домой и застал их… — Золтан яростно стряхнул пепел с кончика сигареты и глотнул вина. — Видите, мадам, не вы одна…

Мэгги долго не могла забыть мрачную интонацию, с которой он произнес последнюю фразу.

Они переночевали в маленькой придорожной гостинице, где-то в районе Центрального Французского массива. [28]Утром решили выехать пораньше. Мэгги меланхолично созерцала проплывавшие мимо ряды тополей с побеленными стволами, напоминавшими ноги скаковых лошадей.

— Золтан, — обратилась она к сидевшему за рулем водителю, погруженному в молчание. — Скажи, какая она, эта Дельфина?

Он шумно переключил передачу и передвинул зубочистку, которую задумчиво жевал, в другую сторону рта.

— Стерва.

— Стерва? — изумилась Мэгги.

— Заносчивая, очень высокого мнения о себе — как многие французы. Она никогда не здоровалась, садясь в машину, и всегда сильно хлопала дверцей.

Мэгги молча обдумывала радостную весть, свалившуюся на нее. Эта модель совершенства, с ее умением готовить cassoulets и clafoutis, [29]с развитым интеллектом, эрудицией и тонким вкусом, с точеным станом и в кимоно — стерва? Мэгги ощутила прилив тепла, которое мягко заструилось по телу, будто горячий шоколад по поверхности ванильного мороженого. Так и задремала в обнимку с этой сладостной мыслью, а проснулась уже на окраине Парижа.

Она забронировала два номера в гостинице на левом берегу Сены, где они с Джереми проводили медовый месяц. Возможно, не самый удачный выбор в сложившихся обстоятельствах, но это была единственная известная ей парижская гостиница по приемлемой цене. Богачи и знаменитости останавливались исключительно в дорогих отелях на Елисейских полях, но Мэгги не хотелось быть чересчур расточительной. Впечатление от гостиницы было иным, чем прежде. То ли заведение со временем пришло в упадок и потеряло былую прелесть, то ли просто на юную, не знавшую жизни девчонку, какой была Мэгги двадцать пять лет назад, было легче произвести впечатление — ведь тогда ей казалось, что она попала в шикарные апартаменты. Неужели сварливая консьержка, с кислой миной на лице подавшая ключи, работала здесь и в то время?

Усевшись на кровать, застеленную бежевым махровым покрывалом, Мэгги попыталась вспомнить свой приезд сюда в качестве молодой жены. Мама провожала их на вокзале Виктория: Громыхая, отъезжал поезд, отвозивший пассажиров на пароход, и она махала рукой, улыбаясь своей девочке, которую ожидало большое радостное приключение.

Подготовка к свадьбе сблизила их. Мать Мэгги отчаянно желала, чтобы все было идеально и чтобы у сурового, серьезного жениха с мягким рукопожатием и сдержанной улыбкой не возникло поводов для недовольства ее дочерью. Они отправились за приданым на скором поезде из Молверна в Лондон и остановились в гостинице «Бэзил-стрит». Каждый день, вернувшись с покупками, мать и дочь сидели в обшарпанной, но претенциозной гостиной и обменивались за пятичасовым чаем впечатлениями от походов по магазинам. Особое внимание мама уделяла нижнему белью и ночным сорочкам, из-за которых готова была подолгу просиживать на тощих будуарных стульчиках в отделе белья универмага «Селфриджес», ловя на себе презрительные взгляды продавщиц.

Прекрасно понимая, что в костюме из домотканого твида и поношенных грубых башмаках кажется всем неотесанной деревенщиной — особенно на фоне своей изящной дочурки, порхавшей то в примерочную, то обратно в кружевных халатиках и нижних юбках, — она прятала за вместительной сумкой руки, огрубевшие от постоянной работы в саду, и разговаривала шепотом, благодарная за каждую улыбку, которой ее удостаивали.