Художник и его мамзель - Ольга Клюкина Страница 14

Люба поймала на себе пристальный взгляд встречного мужчины и остановилась возле витрины поправить растрепанные волосы.

Это неосознанное кокетство было у нее в крови: видеть себя глазами мужчины. Любого мужчины. Всякого мужчины.

Она всегда безошибочно угадывала, что нужно сделать, чтобы понравиться собеседнику, и чувствовала, когда в отношениях наступает переломный момент: по интонации, блеску в глазах, особенному прищуру.

Единственный человек, который на нее совсем никак не реагировал, как на женщину, был Павлуша – Павел Владимирович Бабочкин.

Это было странно и даже как-то обидно. Но пока ровным счетом ничего не значило. Наоборот, все сильнее разжигало любопытство.

По своему жизненному опыту Люба знала, что мужчинам на самом деле от женщины нужно только одно. И вся разница в том, что одни люди умеют свое заветное желание старательно скрывать, а другие – сразу говорят открытым текстом. Если честно, те, кто не притворялся, всегда вызывали у нее гораздо больше симпатии.

Но встреча с Павлушей от начала до конца была исключением из общих правил.

«Может, он и правда уже старый и его вообще не интересуют женщины?» – пыталась успокоить себя Люба.

Но сама понимала, что это слишком натянутое, слабое объяснение.

В фирме Дениса, где она успела немного поработать, именно сорокалетние мужчины и те «кому за пятьдесят» вытворяли такие вещи, что молодежь диву давалась. Как говорил Денис, держи глаза.

Или все дело в том, что Павлуша – художник, а все творческие люди совсем другие? Но Сережа Маркелов – тоже художник, а сразу же…

«Наверное, у него жена – красавица, и он по ней сохнет, – решила Люба. – Нужно дождаться, когда она уедет, а то Павлуша на самом деле какой-то потерянный…»

Она еще раз посмотрела на себя в витринное стекло и почему-то вспомнила о Полине. Может, из-за того, что как раз мимо проходила похожая девушка с короткой взъерошенной стрижкой и с сумкой через плечо?

«Скорее всего у Павлуши тайная любовь с Полиной, вот и вся разгадка, – усмехнулась про себя Люба, провожая взглядом девушку. – Иначе зачем она вечером у него в мастерской торчала? И на стульчик он к ней подсел слишком уж интимно, делая вид, что подправляет что-то в рисунке. Знаем мы такие уроки. И что он в ней нашел?»

Вспомнив об ученице Павлуши, Люба еще раз с сомнением оглядела себя в витрине с ног до головы и почему-то вспомнила, как смешно Полина вздыбила рукой волосы, когда рисовала обнаженную натуру, и задумалась о чем-то своем.

Вот кому было почему-то совершенно безразлично, кто и как на нее смотрит на улице! Может быть, Павлуше нравилась ее независимость, свобода, смелость? Ведь это тоже может быть по-своему красиво.

Кто-то ведь умеет жить в собственном, неповторимом мире, а вовсе не среди зеркал, витрин, жадных мужских взглядов, намеков…

Люба собрала волосы в хвостик, нацепила на нос черные очки и запахнулась в длинный плащ. Нечего выставлять себя, как на подиуме, и любоваться на свое отражение в витрине, как будто вокруг посмотреть больше не на что.

И сразу как будто дышать стало легче.

Оказывается, все просто. На самом деле в этом большом городе никому ни до кого не было никакого дела. Она сама цеплялась взглядом к прохожим мужчинам, как будто все еще надеялась встретить среди них Дениса.

Но пора бы о нем забыть, окончательно забыть…

Люба вдруг вспомнила свой недавний разговор с Катюшкой – единственной подругой, сохранившейся со времен кулинарного училища.

«Знаешь, а мне почему-то всегда бывает жаль красивых девушек, – вдруг призналась Катюшка, смешно морща нос в рыжих веснушках. – Нет, правда, я не обманываю. Мне и тебя все время жалко, ведь тебе жить намного труднее, чем мне».

Это было сказано после того, когда они только что вдвоем с трудом укачали спать трехмесячного сына Катюшки, на редкость горластого Ванечку, и в изнеможении упали на диван перед телевизором.

Люба тогда еще подумала: а что было бы, если бы у них с Денисом тоже появился ребенок? Кошмар какой-то… Или – наоборот, тогда он бы наверняка никуда не исчез? А она, точно так же, как Катюшка, не замечала бы никаких трудностей и сияла от счастья.

По телевизору тогда как раз шел показ мод. И вдруг – такие странные речи от лучшей подруги.

«Я хочу сказать, что на красоту почему-то сразу все набрасываются, хотят ухватить для себя хоть кусочек, зубами рвут на части, – совершенно серьезно пояснила Катюшка. – Очень много вокруг хищников. Нужно быть сильной, чтобы уцелеть. Я бы точно не сумела…»

«А на доброту – тоже набрасываются?» – спросила зачем-то тогда Люба.

«Вообще-то тоже, – серьезно ответила Катя. – Но все-таки не с таким остервенением. И потом, добрые люди чаще всего бывают к этому готовы, они умеют делиться, это все-таки не так опасно».

Люба вспомнила глубокомысленное лицо Катюшки и не смогла удержаться от улыбки.

А ведь тогда, спрашивая о доброте, она даже еще не подозревала о существовании Павлуши, о его голубых, полных сочувствия глазах.

Наверное, в тот момент, когда она сидела в пустом сквере и чертила прутиком по воде, в ее жизни на самом деле произошло что-то очень важное, удивительное.

Люба сама не заметила, как очутилась возле дверей художественного музея. Почему-то она со школьных лет не ходила ни в какие музеи. Да и тогда тоже – в добровольно-принудительном порядке, на экскурсии для школьников.

«А ведь Полина, наверное, все картины здесь наизусть знает, – вспомнила Люба о своей тайной сопернице. – А уж Павлуша – тем более… Надо мне тоже посмотреть, чтобы хоть какая-нибудь тема была для разговоров, а то они меня совсем за глупенькую будут считать».

Решительно толкнув массивную дверь, Люба вошла в музей, настраиваясь выдержать тяжелое испытание «высокими материями». Но вскоре увлеклась и не успокоилась, пока не рассмотрела все до единого экспонаты. Особенно ей почему-то понравились старинные портреты (неужели у всех людей тогда были такие благородные лица?) и сумрачные пейзажи восемнадцатого века.