Дон Иван - Алан Черчесов Страница 14

За окном уже ночь. Стреляет снаружи огнями. Арчибальд царапает лапой колено мне, смотрит призывно в глаза и скулит: мочевой пузырь у собак чует время вернее часов.

– Ладно, псюка, неси поводок.

Интересно, а у доктора Фауста точно гулял в Мефистофелях пудель?

* * *

Несколько дней Тетя в мой кабинет не заходит. Это мне на руку, потому что несколько дней Дон молчит. Похоже, я его утомил. В какой-то момент перестал держать подобающую дистанцию и чересчур близко придвинулся: в запотевшем от моего дыхания зеркале он почти исчезает из виду, так что я сочиняю «на ощупь». Фиксирую все, что приходит на ум: состояние героя, наброски его размышлений и чувств. Надеюсь разрушить плотину молчания потоком сознания, но тот выливается в лепечущий ручеек, из которого я выуживаю малосъедобных мальков, чтобы, взвесив в ладони вертлявую их невесомость, зашвырнуть обратно на мель. Как всякая хитрая мелочь, мель блестит, но не греет.

Я с ней совсем на мели – мелюзга мелюзгой!

* * *

Когда вы одиноки, вам нету особого дела до мира вне вас. Ровно так же и миру плевать, что вы все еще есть и вы здесь. Налицо паритет интересов.

Законный вопрос: как Дону не сдохнуть со скуки?

Ответ: умереть от любви.

Ответ на засыпку. Но попробуй-ка выдумать лучше!

* * *

Пробую.

Предположим, что лучше, чем заполнять до дуэли часы списком своих безвозмездных утрат, Дон Иван не придумал – пусть ему очевидна тщетность попытки цепляться ногтями за прошлое. Это его удручает.

С другой стороны, описать под спешащий хронометр прошлое – своего рода знак вежливости: все равно что перед уходом навесить замок и положить ключ под коврик. Это его утешает.

* * *

Предположим, я дарю ему эту возможность – исповедаться.

Предположим, я предложу ему написать мой роман.

Предположим, он будет писать его вплоть до дуэли.

Но писать Дон Иван не привык. Как не привык давать письменных показаний в качестве единственного свидетеля, проходящего по делу о запланированном, но не совершенном убийстве (я о дуэли).

* * *

Судя по старым часам над камином (у Дона имеется в зале камин. В его каменном брюхе дрыхнет черная псина по прозвищу Арчи. Американский прожорливый кокер с уморительным взглядом из-под длиннющих ресниц. Мой персональный презент. Та еще сволочь! Но лучше, чем ничего: какое-никакое, а общество.), Дон замер на целых семнадцать минут. Потом задал глупейший вопрос:

– Мне писать только правду?

– Но так, чтобы не убивать ее правдой.

– Как можно правдой убить ту же правду?

– А вот как: напиши, что тебе очень страшно. Ведь тебе очень страшно.

– Похоже на то.

– А теперь напиши, что не страшно. Потому что тебе же не страшно?

– Мне и то и другое.

– Вот и первый урок: писать правду не значит не лгать.

– Ну и как же тогда мне писать только правду?

– Всего-то не лгать. Напиши теперь, страшно тебе умирать или все же не страшно.

Он пишет:

«Случается, ни с того ни с сего у меня немеет нутро и сжимается в спазмах желудок. Порой следом накатывает и тошнота. Если все это происходит от страха, значит, я страхом отравлен. А то и отравлен вдвойне, поскольку погибнуть мне не страшнее, чем убивать самому. Это в итоге и делает выбор нетрудным.

Выбор, конечно, паршивый. Но иного и вы не предложите – хотя б потому, что меня для вас нет. Вполне вероятно, не будет и вовсе. Если же я объявлюсь, то не раньше, чем состоится дуэль, и тогда вам придется общаться уже с мертвецом – или, простите, с убийцей. Так или эдак, знакомиться будете вы уже с тем, кто не я».

«Вы» – это тоже «не я», а читатель во мне.

Пожалуй, Дон прав: типично для исповедального текста – отставать от жизни на жизнь. Оттого дневники так похожи на нудные жалобы. Бесконечные извещения, что на праздник вы опоздали: вклад просрочен, депозит аннулирован, процент забрал банк в погашение грехов. В лучшем случае достается читателю катарсис, в худшем – стенания на бис.

– Есть еще, кстати, соблазн поиграть, как с наганом, в рулетку, – усмехается он. – Я тут подумал, что мог бы прилежно и долго писать твой роман, а под самый конец схулиганить и заблокировать клавиатуру на компе – всю, кроме “Enter” и “Del”.

– Это еще для чего?

– Чтобы зажмуриться и одним тычком пальца разослать себя файлом по свету – или отправить в корзину. А что? Ход, подходящий моменту. Пусть и довольно паршивый. Но другой предложить-то мне некому!

Я ему предлагаю заткнуться.

* * *

Потом предлагаю продолжить:

– Представь, будто ты – это я. И пиши, как писатель, который раньше не сочинял, потому что не знал, что писатель. Тебя так приперло, что ты взял вдруг и записал. И от того, что ты пишешь, тебе еще хуже. Словно молишься Богу, которого сам же и растоптал. Причем Бог этот – самый твой главный читатель.

– А как же другие?

– Шли их подальше! Только так ты заставишь их оставаться твоими читателями.

Он посылает, топчет и молится:

«Только я наловчился стучать по ноутбуковским клавишам, как вдруг осознал, что меня раздражает в этом процессе. В этом пощелкивании дактилоскопических каблучков, отбивающих чечетку по плиткам алфавитной мозаики.

В этой игре на рояле при помощи азбуки Морзе для аудитории глухонемых (забавно, но именно я обрекаю вас на молчание)».

– Будь проще. Не сыпь так метафорами. Думай о тех, к кому обращаешься.

– Но ведь их как бы нет!

– Штука в том, что пока нету их, тебя нету тоже.

– Кто же я в таком случае?

– В данный момент ты лишь тень – своей боли.

– Если я всего-навсего тень, то они – тени тени? Пустышки моей пустоты?

– Кто б они ни были (как бы их не было), а других у тебя собеседников нету, так что советую им угождать.

– Для чего?

– Чтобы тебя не прихлопнули, захлопнув досадливо книгу.

– А обращаться к ним напрямую мне обязательно?

– Беспроигрышный ход. Они обожают, когда автор взывает к их разуму.

– То, что я собираюсь сказать, им едва ли понравится.

– Им совсем не понравится, если ты замолчишь. Покажи, что без них ты – ничто.

– А они без меня разве лучше?

– Без тебя они лучше тебя, но без них. Потому что без них ты – ничто.

– Мне это не нравится.

– Так и пиши.