Книга не о любви - Карен Дуве Страница 13

_____

В воскресенье утром, когда мы всей семьей завтракали в саду, я попыталась привлечь внимание отца, рассказав про химический опыт, проведенный в школе. Когда я, слегка преувеличивая, описывала размеры фиолетового облака, папа встал, молча собрал яичную скорлупу и пошел наискосок через сад к куче компоста. Я уставилась ему в спину. Неужели он специально? Может быть, он просто забыл позвать меня с собой. Я помчалась за ним. Когда наконец догнала, он ускорил шаг, и мне пришлось чуть ли не бежать, чтобы не отстать слишком сильно. И вдруг я как будто почувствовала папины мысли: «Когда это прекратится? Когда это, в конце концов, закончится? Неужели этому никогда не будет конца?!»

Стало ясно, что лучше вернуться за стол. Немедленно! Но вместо этого я продолжала разговаривать с отцом, болтала, словно от этого зависела жизнь, пыталась спрятаться за потоком слов от его неприятия и своего стыда. У кучи папа остановился и повернулся ко мне с перекошенным лицом: «Почему ты все время шляешься за мной по пятам? Неужели не можешь оставить меня в покое?! Скажи, у тебя что, эдипов комплекс? Что с тобой?»

В эту минуту мой мир взорвался. Что такое эдипов комплекс, я знала. Что-то связанное с сексом. Мне стало совсем плохо. Казалось, что я падаю в бездонную пропасть. И когда почудилось, что я добралась до самых глубин своего позора, дна все еще не было, — теперь я падала еще глубже, на следующий уровень, туда, где скрывается отвращение к самому себе. Я приставала к своему отцу. Боже мой! Я была просто отвратительна! Не понимаю, как я сумела отойти от компоста. Не знаю, бежала ли я, чтобы как можно скорее с рыданиями броситься на кровать, или, может быть, сделала смешную попытку сохранить самообладание. Не исключено, что я спокойно повернулась, пошла назад, села за стол и сделала вид, что ничего не произошло. Скорее всего, именно так и было. Наверное, я намазала тост мармеладом, хотя душа моя рвалась, рвалась и рвалась. Я вычерпывала из стаканчика йогурт — ложечку за унижение, ложечку за разочарование, ложечку за отвращение к самой себе и огромную ложку за ненависть. Хорошо, я оказалась навязчивой, отвратительной и противной — но кто дал папе право думать, что мне хочется лечь с ним в постель? Может быть, он все время так считал. Все те недели, когда мы вместе гуляли, он говорил себе, что ни одна нормальная девочка в двенадцать лет не согласится ходить на прогулки с отцом, следовательно, я по нему сохну. Вот гадина! Гадина и идиот! А я-то им восхищалась! Он был моим самым умным и любимым папой. Любимым? Какой я оказалась противной! Отец был абсолютно прав. На земле не должно было существовать такого недоразумения, как я! Мне следовало бы себя убить. Вскрыть вены маникюрными ножницами. Но даже на такое я была не способна, и за это я тоже начала себя ненавидеть. Мне было стыдно.

Однажды, зайдя в женский туалет, я увидела двух девятиклассников, прислонившихся к кафельной стенке напротив кабинок. Они курили. Туалеты для девятых классов находились этажом выше, там все время шастали проверяющие. Поэтому курить они приходили к нам.

«Слышь, — сказал один из парней, показав на закрытую кабинку, — там на самом деле кто-то ссыт. Только послушай!» В тишине я действительно услышала журчание. Вскоре дверца открылась, и появилась Инес Дубберке, девочка с толстенными линзами. Парни засмеялись и швырнули окурки на пол. Когда они выходили, я прижалась к раковине. Потом зашла в кабинку, оторвала полметра бумаги и повесила на бачок, другой конец опустив в унитаз. Если писать прямо на бумагу, то моча польется по ней и шума не будет. Когда я вышла, Инес все еще стояла у раковины. «Они держат дверь», — сказала она. Я видела, что ей приятнее быть запертой не в одиночку. Снаружи кто-то хихикал. Я посмотрела в замочную скважину. Увидела Кики, девочку по имени Барбара и толстую Хельгу. Потом в скважине стало темно, и чей-то зрачок уставился прямо в мой.

Они частенько проделывали такое — запирали девчонок. Никакой личной обиды. Может случиться с каждой. Конечно, не с Кики или Таней, но со всеми остальными вполне. Со сложенными на груди руками я прислонилась к раковине и стала ждать. По крайней мере, когда математичка будет подниматься по лестнице, они отпустят дверь и понесутся в класс. Инес с диким видом дергала дверь. Вот глупая! Может быть, с той стороны они вдесятером держатся за ручку. Но Инес настолько дура, что не может даже пописать тихо. Девчонки хихикали и шебуршились. Отталкивали друг друга от скважины, чтобы бросить взгляд на нас: на обладательницу толстенных очков и на ту девицу, которая на физкультуре не способна перепрыгнуть даже через самого низенького козла. Можно умереть со смеху: двум таким идиоткам не выбраться из туалета.

«Если они еще раз сюда посмотрят, я швырну им в глаза мылом», — заявила я. «Правда? Швырнешь?» — прошептала Инес. У нее даже глаза заблестели. Может быть, из-за света, преломившегося на ее очках. Я набрала пригоршню обмылков из мыльницы, а когда замочная скважина снова потемнела, я запустила туда все. «Теперь вперед!» — завопила я. Мы с Инес вместе навалились на дверь. Она поддалась, и мы оказались снаружи. Когда мы вылетали, никто не попытался нас задержать. Девчонки окружили Дорис Пёльман, самую мелкую из нашего класса. Все называли ее Мелкой Дорис, потому что у нас училась еще одна Дорис, довольно высокая девица. Мелкая Дорис сидела на полу, зажмурив глаза. Одна из девчонок помчалась к раковине, намочила платок и вытерла ей лицо. Инес отошла подальше, и все с ужасом уставились на меня. Медленно в меня проникал страх. Что, если я серьезно поранила Мелкую Дорис? Но мне все еще казалось, что она получила по заслугам. Она хотела посмотреть на запертых и беспомощных. А теперь ревет от мыла, попавшего в глаза. Девчонки даже не пытались взглянуть с укором — они были в ужасе. Несколько мальчишек подошли и поинтересовались, что случилось, а потом появилась математичка, и все на автомате потащились в класс, Дорис все еще в окружении других девиц. Я села на место. Посчитала, что не стоит мне бросаться ей на помощь. Я оказалась изгоем. Ребятки затеяли милую безобидную проделку, а я, злыдня этакая, нанесла детке увечье. Наконец даже училка усекла, что что-то не так, подошла к Мелкой Дорис и спросила, в чем дело. «Кто-то швырнул ей в глаза мыло», — сказала Кики. Я рисовала в тетради закорючки. Математичка осмотрела глаза. «Кому-нибудь из вас придется отвести Дорис домой, — сказала она. — Таня, сходишь?» Таню отпустили. Благодаря мне. «Кто это сделал?» По классу пронесся шелест, и математичка зло посмотрела на меня. «…Но она и сама сожалеет, — послышался голос Кики, — она же наверняка нечаянно». Совершенно очевидно, что Кики очень серьезно относилась к своим обязанностям старосты. Кровь прилила к голове, показалось, что сейчас лопнут уши. Математичка повернулась ко мне. «Анна, ты специально? Ты хотела, чтобы Дорис было больно?»

Идиотка. Конечно, ей должно было стать больно. Именно с такой целью люди бросают в глаза мыло — чтобы стало больно. Зачем же еще?

«Нет, — сказала я тихо, — я не хотела. Мне жаль». При мысли о том, что Мелкая Дорис может ослепнуть, мне стало совсем плохо. Тогда придется остаток дней жить у нее и выполнять все ее капризы, превратившись в рабыню. Делать даже то, с чем мне явно не справиться. И все равно вина моя не станет меньше. Но по какой-то причине все были убеждены, что так поступить я могла только нечаянно. Пусть и дальше так думают.