У кого как… - Жанна Корсунская Страница 13

О, женщины, с их непостижимой интуицией, с их загадочным умением почувствовать все мгновенно, в одну секунду, с их отвратительным стремлением молниеносно вступать в бой с одновременной надеждой проиграть его и обмануться сладкой ложью. И у кого из нас есть силы ответить резко правду?! Сказать твердо стальным голосом: «Да. Все именно так, как тебе показалось. Именно так». А потом с отвращением и жалостью тонуть в море их слез.

Да! Да! Леночка! Ты, конечно, права, что ревнуешь меня к этой бандероли. Твое юное женское сердце подсказывает тебе, что предстоят события, которые ты уже нарисовала в своем воображении.

Встаю из-за стола. Подхожу к ней очень близко. Поднимаю ее маленький нежный подбородок. Смотрю в страдающие глаза. Наклоняюсь. Обхватываю ладонями ее голову. Пальцы утопают в мягких, шелковистых волосах. Целую в губы. Прекрасный старый, как сама жизнь, способ успокоить влюбленную женщину. И ничего не нужно говорить.

Леночка прижимается ко мне, мгновенно отдается всем своим существом. Чувствую, как вздрагивают ее хрупкие плечи под тонкой шелковой кофточкой. И что это за странный дар, которым наградила меня судьба — сделала магнитом, огромным магнитом, притягивающим женщин, способным доставлять им какие-то невероятные наслаждения. Я им... Они мне...

Поворачиваю ключ в дверях кабинета. Включаю радио на всю громкость. Леночка будет стонать... терять голову. Поднимаю ее на руки, кладу на стол.

Стол широкий дубовый... Удобной высоты. Его сделал старинный мастер-краснодеревщик в каком-то старинном году. Для чего он делал этот стол? Для кого? Уж наверняка не для борделя, который я здесь устраиваю. Хотя... кто знает?

Розовый Леночкин клитор дрожит в моих губах, она что-то шепчет, кажется, сейчас кончит. Судорога пробегает по ее хрупкому телу.

Я вхожу в нее... Почти детские безумно-восторженные глаза замирают на секунду. Обожаю смотреть в ее глаза в эти мгновения. Она взмахивает руками, и бандероль тяжело падает на пол с дубового стола.

Темнеет... Мягкий снег плавно кружит в свете фонаря. Горячий крепкий чай дымится в стакане, покрывая тонкой влажной пленкой серебряный подстаканник. Я один в офисе. Старинные часы равномерно постукивают маятником, разделяя пространство на единицы времени.

Открываю бандероль. Конечно, именно этого ты и хотела — моя почти сестра, такая знакомая и такая непостижимая! Именно этого ты и хотела — чтобы я открыл твое послание один, в глубокой тишине наступающей ночи, когда кружится легкий прозрачный снег и позволяет увидеть на небе первые три звезды зарождающегося еврейского дня. Именно их ты показывала мне в аэропорту, когда месяц назад я провожал тебя в Израиль, в Иерусалим, после того, как ты свалилась на меня, как снег на голову, на три дня. Через десять лет неизвестности.

Я распечатываю бандероль и словно раздеваю тебя, снова и снова пытаясь понять, что таится в тебе.

Я говорю себе: «Это просто очень сильное сексуальное притяжение. С обеих сторон. Два вулкана, которые извергаются одновременно, которые не могут находиться рядом, не извергаясь».

Я говорю тебе, как клятву, все те слова, что говорю другим женщинам: «Я не умею любить. Я не умею дарить подарков. Я не выношу обязательств и эмоций. Я никому и никогда не позволю властвовать над собой». И вижу твои насмешливые глаза:

— Ты не сможешь без меня жить.

— Почему?

— Потому что я тебя люблю.

— Но ведь я тебя не люблю, я просто тебя хочу.

— О'кей.

Ты с улыбкой соглашаешься. Ты никогда не споришь и никогда не плачешь. Никогда? Я вспоминаю о трех днях, которые мы были вместе месяц назад. А раньше? Десять лет назад? Какой ты была раньше? Закрываю глаза и отчетливо вижу нашу первую встречу.

...Ты была совсем другой. Или я не знал тебя? Что-то произошло с тобой в Иерусалиме. Что-то важное.

Я закрываю глаза и отчетливо вижу нашу первую встречу пятнадцать лет назад. Тогда тоже шел снег, но был яркий ядреный январский день. Кто-то робко постучал в мой кабинет. Почему меня не предупредила секретарша? Должно быть, ушла на обед.

Ты вошла в дубленке и большой песцовой шапке, робко спросила:

— Можно? Я по конкурсу на должность директора подросткового клуба.

Я великодушно разрешил тебе войти. Нет! Нет, это была не ты, а словно совсем другая девочка. Я даже не обратил на нее внимания. Машинально предложил сесть. Все же я хорошо воспитан. Но забыл предложить снять шубу и шапку.

Телефон трещал не умолкая. Видно, секретарша была на обеде. А ты так и сидела, не решившись раздеться. Потная, с трясущимися от смущения руками. Я еще подумал: «Чокнутая какая-то. Тоже мне... по конкурсу... на место в психушке».

Мне хотелось, чтобы эта девушка быстрее ушла и не мешала работать. Я должен был освободиться в этот день пораньше. Быстрее закончить все дела и уйти. Мы собирались вечером с мужиками в баню. Кажется, кто-то куда-то уезжал и делал отходную.

Я действительно не обращал на нее внимания, а она, наверное, ждала, что я оставлю свои телефоны, и вдруг отчаянно крикнула, перекрывая их звон:

— Я по конкурсу! Вам нужен мужчина, а я женщина!

Мне стало очень смешно. Посмотрел на нее оценивающе и ответил великолепным театральным басом:

— Это я вижу...

Она снова смутилась, еще больше покраснела и вспотела, но справилась с собой и начала быстро-быстро объяснять, почему именно ей нужно отдать должность директора заводского клуба для подростков. Она говорила сбивчиво, смешивая планы предстоящей работы с пунктами автобиографии. Жестикулировала, размахивая белым овечьим мехом оторочки на рукавах дубленки.

Опять зазвонили телефоны. Я что-то отвечал, но сделал ей знак продолжать, изображая из себя Юлия Цезаря, способного совершать несколько дел одновременно. На самом деле я, конечно, не слушал бред, который она несла. Больше всего мне хотелось, чтобы она ушла и оставила меня в покое.

Но телефоны умолкли, и девушка отчаянно выпалила:

— А еще я стихи пишу про евреев. О катастрофе евреев во время Второй мировой войны. Можно почитаю?

Ну, это уж слишком! Диагноз «чокнутая» не вызывал больше сомнений.

— Нет! Вот стихов, пожалуйста, не надо.

— Почему? Это же общечеловеческая «катастрофа.

— Какое это имеет отношение к вакантной должности директора подросткового клуба?

— Мы откроем литературный кружок. Многие юноши и девушки пишут стихи, но никому не показывают их. Стесняются. А ведь это то, что формирует человеческую душу. Точнее, очищает ее от грязи, покрывающей душу в процессе взросления. Очищает от подлости, от необходимости говорить одно, а делать другое, от предательства, ежедневного вынужденного предательства, и прежде всего — предательства самого себя, своих идеалов.

Она полезла в портфель, чтобы извлечь оттуда какие-то тетрадные листы с ровными синими строчками.