Бал gogo - Женевьева Дорманн Страница 13

Ив не был ни пьян, ни обкурен, он никак не мог поверить, что эта исключительная личность направляется к нему, — он даже боязливо обернулся, чтобы увидеть того или ту, кому предназначался этот мираж; а мираж вдруг окутал его. Теплые нежные руки обвились вокруг его шеи, легкое тело обвилось вокруг него, и он обнял этот шелковистый букет, который цвел сандалом и пачули, а голос шептал ему на ухо: «Я ждала тебя… иди за мной».

Молния пронзила его, и он пошел за ней. На чердаке в Портобелло они провели три дня и три ночи, уводя друг друга на седьмое небо, загипнотизированные, алчущие, питаясь консервами и сухими бисквитами, чтобы не умереть с голоду. Когда они вернулись в реальность, то расхохотались, увидев друг друга тощими, как мартовские коты, которые возвращаются утром после любовных утех, едва волоча ноги.

Больше они не расставались, они не могли расстаться. Ив поселился в Портобелло и разделял с Морин все ее сумасбродства. Жизнь была праздником, заново начинающимся каждый день в этой безумной Англии шестидесятых. Днем они отсыпались, а по ночам танцевали, и Ив совершенно забросил учебу. Он снова принялся за чертежи своей необыкновенной лодки, на которой они с Морин объедут вокруг света. Надо было постараться, чтобы на ней было удобно жить вдвоем, но ему не пришлось долго ломать голову. Кузен Морин был кораблестроителем, и с его помощью парусник стал обретать форму.

Известие о беременности Морин вогнало Ива в шок. Он мог ждать чего угодно, только не этого. Но Морин приплясывала от радости и, несмотря на еще плоский живот, скупала разноцветные распашонки на Кингз-роуд и изобретала колыбель-гондолу, чтобы повесить на чердаке: ведь это единственный способ, говорила она, защитить ребенка от мышей, муравьев и дурного глаза. Малыш представлялся ей будущей игрушкой, а для Ива казался мрачной тучей, отягощенной ответственностью, которая закрывала горизонт. О своей лодке он больше не заикался.

Для Ива де Карноэ ребенок означал, что его собственное детство закончилось и теперь необходимо жениться. Старые семейные принципы проснулись в бретонце с Маврикия, и, поскольку Морин с радостью ожидала младенца, он стал убеждать ее, что первое, что необходимо сделать для него, — это официально зарегистрировать отца и мать.

— Но зачем? — удивлялась Морин. — Ты его отец, я его мать, мы живем вместе. Что ему даст наш брак?

— Ты не знаешь мою семью, — продолжал Ив. — У нас дети не делаются вот так, беспорядочно. Я уверен, что и твоя мать…

— Моя мать? — фыркнула Морин. — Ее волнуют только ее кошки. У меня по завещанию отца денег больше, чем у нее, и пока она знает, что я жива, все, что я делаю, ее мало интересует.

Но чтобы не огорчать Ива, все же согласилась.

Мадам де Карноэ-мать, как только ее желчь пришла в норму, написала Иву очень резкое письмо, в котором ясно изложила, до какой степени ее сын, слишком дорогой для нее, разбил ей сердце. Она напомнила ему, что Карноэ, как и Отривы, от которых он происходил, — две самые старинные и самые почитаемые на Маврикии семьи, которые, несмотря на столетие британской оккупации, сумели остаться французами. Никто из них даже думать не смел о том, чтобы жениться на англичанке. Он первый, кто так опустился. Но почему, Боже? Однако она смеет надеяться, добавляла она, что в этой бессмысленной спешке он все же совершил католическую церемонию, а также — это ей напел Лоик — составил разумный контракт, который в случае развода оградит его от неприятностей. Что же до будущего ребенка, она позволит себе, продолжала она, выразить пожелание, чтобы его назвали Жан-Луи, как его дедушку, если это будет мальчик, или, если это будет девочка, то Бенедиктой, в память о той, которая в двадцатилетнем возрасте утонула в лагуне. Она надеется, что они исполнят ее просьбу, поскольку это самое малое, что они обязаны сделать для нее после такого ужасного потрясения.

Они ей подчинились. Девочка, рожденная в ноябре 1963 года, была названа Бенедиктой; позже она объявила это имя «самым глупым в мире» и переделала его в Бени.

Прошло пять лет. Ив мрачнел. Летом, когда он с Морин и Бени уезжал в Мидхерст, в маленький рыбачий домик рядом с Брайтоном, построенный по приказу баронета Оуквуда, Ив тоскливо вглядывался в темные холодные волны Ла-Манша и оплакивал светлые маврикийские лагуны. Даже Лазурный Берег, куда они как-то ездили, разочаровал его. Эти плюгавые пальмы, эта куча тел, возлежащих у кромки сомнительной, слишком холодной для него воды, этот гул машин, ресторанов, завывания старьевщиков и продавцов сосисок, это побережье, опоганенное торгашами, — все доводило его до белого каления. Он рассказывал об изысканной дикости своего маврикийского побережья, о бархате воды и воздуха. Перед молодой женщиной он вытягивал руки, как дирижер, который показывает замедление анданте, и описывал ей спокойствие рассвета в заливе Ривьер-Нуар, когда на берегу возле дома он спускал на воду пирогу и отправлялся удить рыбу вдоль песчаной гряды. Он описывал Морин море и небо, похожие на камеи на восходе солнца, с удивительными оттенками серого, нежно-розового, светло-желтого, тени китайских рыбаков, которые терпеливо меряют большими шагами отмели низкого прилива, вылавливая осьминогов. И эту утреннюю тишину, изредка нарушаемую плеском рыбы и шумом прибоя, который приносит на гребне волны обломки мертвых кораллов. Как, боясь нарушить эту тишину, он старался как можно дольше не заводить мотор пироги и плыл в знакомом течении, уносящем его лодку прямо к фарватеру. Ив был неиссякаем, когда погружался в тоску по своему океану. Он переходил от моря к горам, дразня Бени гигантскими черепахами, маленькими обезьянками, которые прыгают с ветки на ветку в лесу Шамареля, и почти ручными оленями, которые с наступлением темноты позволяют к себе приблизиться. Нет, Морин не могла даже представить себе прелести жизни на Маврикии: радуги, которые перешагивали через горы, когда небо смеялось и плакало одновременно, розовые перья цветов тростника, закаты, обагренные пожаром, — все это заставит бледнеть от ревности самую красочную открытку.

Из Англии или Франции остров казался потерянным раем; он его и потерял. Он забыл все его неприятные стороны и то, почему он хотел сбежать оттуда. Отсюда ему казались приветливыми даже ураганы. Даже его невестка Тереза.

Праздность также начала угнетать его. Для Морин деньги не представляли никакой ценности, и она плохо понимала, почему муж так озлобляется от того, что живет за ее счет.

— Что такое этот мой счет? — говорила она. — Что такое деньги? Маленькие картинки, они для того и служат, чтобы делать подарки. У меня нет ни малейшего комплекса по поводу этих картинок, которые мне оставил отец. Они и тебе также принадлежат, раз ты разделяешь мою жизнь, и Бени. Нам просто повезло! Когда они закончатся, из банка мы возьмем еще, их нам хватит до конца жизни. На что ты жалуешься?

— Маленькие картинки, — задумчиво произнес Ив, — я тоже могу предложить их тебе там, и еще с солнцем в придачу. Мы здесь уже пять лет, мы не можем жить на корабле из-за Бени, поэтому, очень тебя прошу, давай сменим остров…