Дети зимы - Лия Флеминг Страница 13

Пускай себе разоряются бакалейщики, торговцы пряностями и коробейники. Она лучше потратит сбереженные деньги на хорошего барана или племенную овцу. Можно ведь заколоть поросенка, а его голову пустить на студень и начинку для пирогов.

Впрочем, всех дел не переделаешь. Празднование Рождества, в конце концов, старые папские дела, а теперь в Лондоне правил Кромвель, и пора прекратить фривольности. Теперь она серьезная женщина, не какая-нибудь там семнадцатилетняя вертихвостка, но, признаться, ее ноги сами идут в пляс, когда она слышит звуки джиги.

У Натаниэля будут свои собственные суждения на этот счет. Если он сочтет нужным отблагодарить своих скотников, конюхов, пастухов подарками и деньгами, угостить хмельным элем или отпустить на день домашних слуг в гости к родным, дело его. Наставления пастора она использует для своих нужд.

– А ты что думаешь о словах пастора насчет Рождества, Бланш? – спросила она, когда они важно, высоко держа голову, шли по церкви.

Бланш следовала за ней с угрюмым лицом, держа за руку дочь.

– Пускай он засунет их себе в задницу, этот зануда, – прошептала она. – Разве он не знает, что Рождество – время для радости, а не печали? Оно подбадривает нас в мрачную зимнюю пору, когда кругом снег и лед, фонари горят весь день, а очаг еле согревает жилище. Людям нужно немного поплясать и спеть песни, чтобы веселее глядеть в будущее. Грош цена его словам.

У дверей Бланш демонстративно отвернулась от пастора и прошла мимо как важная особа, которой когда-то и была. Ее поведение не осталось незамеченным.

– Нони наденет новое платьице, а мы позовем соседей и будем веселиться, – громко заявила Бланш. – В память моего покойного супруга я должна хорошо отпраздновать Рождество. Вон в старые времена мы выпивали все, что хранилось в погребках, ели окороками оленину и говядину с фруктовыми пирогами и всякими заморскими лакомствами. Теперь я мало что могу себе позволить, но я продам последние украшения, чтобы исполнить желание моей малышки. Она не останется без праздника из-за какого-то пастора с кислой мордой. Мы и так живем в горести, потому что с нами нет ее отца, который всегда нас защищал. Разве мы недостаточно страдали?

Она резко остановилась и посмотрела, слышит ли ее Бентли.

– Когда я сижу тут и гляжу на эту убогую церковь с голыми стенами, я вижу лишь предательство и корысть. Разве не брат Стикли постучал в мою дверь и потребовал четырех коров в наказание за нашу верность его величеству, да упокоит Господь его душу. Разве не наш распрекрасный констебль Карр взял три фунта из моих сундуков, не успело тело моего бедного мужа остыть в могиле? Разве мы не попали из огня да в полымя, когда нас вышвырнули из дома, а солдаты Кромвеля разорили наши амбары и украли лошадей? Меня тошнит от всех этих указов, лишающих всякой радости наше краткое пребывание на земле. Если в груди пастора Бентли пылает огонь, то он горит и в моей груди, но только по противоположным причинам, и я скажу ему это.

Хепзиба еще никогда не видела Бланш такой взволнованной и неосторожной в словах.

– Тише, Бланш. Это тебе не авгур, чтобы злить его. Эти люди стремятся получить выгоду из твоих бедствий. Не давай им повода написать на тебя донос, – предостерегла она.

– Ты моя верная подруга, сестра, и заботишься обо мне. Я сама могу позаботиться обо всем, но если со мной случится что-то плохое, я верю, что твое сердце будет всегда открыто для моего ребенка. Огради ее от их зависти. Я не всегда разделяла твою веру, а ты мою. Я пришла сюда, потому что так надо. Я больше не могу стоять в стороне и платить по счетам. Ты всегда тепло к нам относилась. Нони – это все, что держит меня в этой долине слез, – сказала Бланш, вцепившись в плащ Хепзибы.

– Тогда подумай хорошенько, дорогая кузина. Не подавай этому пастору повода для наказания. Конечно, я всегда рада видеть у себя Анону. Ты храбро сражалась за свои земли и имущество. Не лишись их из-за одного-единственного необдуманного поступка. Мы родня, и тот, что причинил тебе вред, будет держать перед нами ответ, не так ли, Нат? – ответила она, надеясь, что ее поддержит супруг. Но тот шагал впереди и не слышал ее слов.

– Этот пастор пустомеля, – засмеялась Бланш, отбрасывая с лица кудри. – Он упивается звуками собственного голоса. Мне наплевать на то, слышит он меня или нет!

– Тс-с! Меня пугает твое упрямство, но каждый должен жить по совести и в согласии со Священным Писанием. А где в нем сказано, что мы должны праздновать рождение Христа? – заспорила она.

– Мне плевать, что там напечатано. В буквах нет ни плоти, ни крови, – возразила Бланш. – Я не хочу бросать старую тропу только потому, что какая-то черная ворона каркает мне, что я должна идти только этим путем. – Бланш посадила девочку на ожидавшую их повозку и быстро поехала прочь.

Хепзиба поняла, что она дрожит от холода, несмотря на солнце. В церковном дворе кричали грачи. Бланш слишком горда, ей это не на пользу. Но, конечно, она не станет искушать судьбу и спорить с человеком в церковном облачении.