Дикая роза - Дженнифер Доннелли Страница 13

Закончив устройство лагеря, Уилла зарядила винтовку и положила рядом с койкой. Оружие защищало ее от волков – четвероногих, а порою и двуногих. Удостоверившись, что все находится на своих местах, она накормила яка, затем соорудила себе нехитрый обед из горячего чая и цампы – смеси ячменной муки, сахара и пахучего масла, сделанного из молока яка. Уилла специально ела мало, поддерживая телесную худобу. Чем тощее тело, тем меньше она страдала от месячных. Они и в лучшие времена доставляли ей изрядные хлопоты, а здесь, вдалеке от ватерклозетов и водопровода, изрядно отравляли жизнь.

После обеда Уилла решила немного пройтись. Время двигалось к вечеру, но в ее распоряжении еще оставалось два, а то и три светлых часа. Она встала, чтобы вымыть миску и чашку, и слегка застонала. Протез из кости яка был легче и удобнее деревянного, который ей изготовили в Бомбее, когда она впервые приехала в Индию, но после долгих переходов культя все равно болела. Сейчас боль усилилась. Дальше может быть только хуже. Люди, не лишавшиеся рук или ног, рассуждали о фантомных болях или о странных ощущениях в отсутствующей конечности. Те же, кто остался без руки или ноги, знали другие ощущения. Им была хорошо знакома тупая, неутихающая боль, порой становящаяся невыносимой. Они знали о вычеркнутых из жизни днях и бессонных ночах.

Сколько таких ночей она провела сама, просыпаясь от боли? Сколько простыней изорвала в клочья, сколько слез пролила? Сколько раз она кричала и билась головой о стену, ослепленная болью? Слишком много, чтобы вести подсчеты. Доктор Рибейро, ампутировавший ей ногу в Найроби, давал ей морфий, который снимал боль. Всего через несколько дней после операции она на костылях покинула Найроби, увозя с собой несколько пузырьков морфия, и отправилась на восток. Потом, когда запасы морфия кончились, она открыла для себя опиум. Уилла покупала его на базарах портовых городов, у афганских крестьян и странствующих торговцев Индии, Непала и Тибета. Опиум снимал боль в ноге, попутно уменьшая другую, более острую боль в ее сердце.

Опиум всегда был при ней. Уилла сунула руку в карман куртки, вытащила отвердевший комок коричневой пасты, отрезала кусочек и добавила в трубку к табаку. Через несколько минут наркотик унял боль, вернув Уилле относительную свободу передвижения. Она быстро вымыла посуду, проверила, надежно ли привязан як, и двинулась к склону.

Одинокая, никем не сдерживаемая, она шла по девственно-белым снегам, покрывающим ледник, чувствуя себя необузданной и свободной, как сокол, кружащий в небе, как лиса, крадущаяся по снегу, как волк, воющий на луну. У нижних отрогов Эвереста равнина закончилась. Начался подъем, но Уилла не остановилась. Она продолжала идти по леднику, пересекая зубчатые камни морены. Местность делалась все суровее. Искусственная нога становилась все большей помехой, но Уилла не могла остановиться. Эверест, высившийся над ледником, был великолепен. Он тянул ее к себе, наводя чары и лишая сил им противиться.

Относительно пологое подножие превратилось в настоящий склон, однако Уилла продолжала идти, манимая горой, забывая о мерах предосторожности и о том, что ее восхождения остались в прошлом. Первый шаг вверх она делала здоровой ногой, подтягивая увечную. Костяные, не ощущающие холода пальцы тоже на что-то годились. Уилла ставила ступню протеза в трещину, перенося на искусственную ногу тяжесть тела. Сильными, жилистыми руками она цеплялась за выступы, помогая себе идти.

Она забиралась все выше и выше, опьяненная холодной белизной, звуками своего дыхания и бесподобным чувством восхождения. Она покоряла склон, двигаясь уверенно и быстро. Тут это и случилось. Уилла не удержалась руками за обледенелый выступ, поскользнулась и покатилась вниз. Ее мотало в разные стороны, отчего протез больно врезался в культю, заставляя Уиллу кричать. Десять футов. Двадцать. Тридцать. Где-то на сороковом футе ей удалось зацепиться за выступ. Это стоило двух сорванных ногтей, но боль она почувствовала лишь потом.

Уилла держалась за уступ, уткнувшись лицом в снег, дрожа и всхлипывая. Пальцы жутко болели, но плакала Уилла вовсе не от боли, а от ужасающих воспоминаний о спуске с Мавензи. Нынешнее падение пробудило их, и они хлынули лавиной – яркие, душераздирающие. Уилле было не шевельнуться. Она могла лишь держаться за выступ, закрыв глаза и дрожа от страха.

Она помнила то падение и удар, сломавший ей ногу. Помнила, как Шейми тащил ее с горы вниз, а потом распрямлял ее покалеченную ногу. Он несколько дней нес ее на себе, и все эти дни Уиллу ни на мгновение не оставляла невыразимо жуткая, вгрызающаяся в тело боль.

От боли и лихорадки, вызванной гангреной, у нее помутился рассудок. В таком состоянии Шейми привез ее в Найроби. Едва взглянув на ее ногу, врач заявил о необходимости срочной ампутации. Уилла просила не трогать ее ногу, умоляла Шейми не позволять врачу этого делать. Увы, Шейми согласился с доводами доктора Рибейро, и тот отхватил ей ногу чуть ниже колена.

Шейми тогда убеждал ее, говоря, что без операции она бы умерла. Он не понимал: она и так частично умерла. С альпинизмом придется проститься навсегда. Ей уже не лазать по горам. Даже самый лучший протез не вернет ее ноге гибкость, устойчивость и быстроту движений, необходимых для рискованных восхождений. Случившееся с ней в чем-то было хуже смерти. Снимки, наблюдения, расчеты. Теперь она работала для неведомых ей альпинистов, кто однажды покорит высочайшую вершину мира. Это была не жизнь, а огрызки жизни. Жизнь неудачницы. Уилла ненавидела такую жизнь, однако другой у нее не было.

Она и Шейми ненавидела, почти столь же сильно, как любила. Уилла проклинала его и свою бесполезную ногу. Она винила его в случившемся, ибо легче думать, что в этом виноват кто-то другой, а не ты.

Ей вспомнился путь из Найроби в Момбасу и поспешное отплытие. Ее культя еще кровоточила, и Уилла едва могла передвигаться на костылях. Но ее снедали горе и гнев, захлестывали противоречивые эмоции, испытываемые к Шейми, и потому ей хотелось уехать как можно дальше от него. Ей удалось добраться до Гоа, где она сняла домик на побережье. Там она провела полгода, ожидая, пока нога окончательно не заживет, и оплакивая свою едва начавшуюся жизнь. Потом, окрепнув телесно и душевно, Уилла отправилась в Бомбей. Там она нашла врача, изготовившего ей протез. В Бомбее Уилла прожила месяц, учась ходить на протезе, после чего купила несколько фотоаппаратов и самое необходимое из одежды. С этим грузом и остатками тетиных денег она отправилась дальше. Пусть ей уже не подниматься в горы, но она может путешествовать и исследовать. Уилла была полна решимости погрузиться в эту новую жизнь. Она покинула цивилизованный мир, надеясь оставить в нем все свои переживания и душевные муки, но они следовали за ней. Где бы она ни находилась, что бы ни видела, слышала и чувствовала, ей отчаянно хотелось поделиться этим с Шейми: бескрайностью пустыни Гоби, звуками сотни колокольчиков, возвещающих о прибытии купеческого каравана, солнцем, восходящим над дворцом Потала в Лхасе. Напрасно она пыталась убежать от Шейми. Он по-прежнему жил в ее мыслях и сердце.

Как часто в эти годы, стосковавшись по нему и поддавшись порыву, она решала вернуться в Лондон. К нему, словно он ждал и звал ее. Она начинала собираться, представляя, как снова его увидит, заключит в объятия и начнет рассказывать о своей жизни. Потом, столь же быстро, она прекращала сборы, обзывая себя дурой. Едва ли Шейми захочет ее видеть, едва ли согласится говорить с ней и тем более обниматься. Восемь лет назад она его бросила. Сбежала, свалив всю вину на него и разбив ему сердце. Какой мужчина простит такое?