Еще темнее - Эрика Леонард Джеймс Страница 12

Я не верю своим ушам.

Тревога перерастает в радость. Она растет в моей груди, наполняет меня светом с головы до ног, согревает душу. Ана готова попробовать. Я вернул ее. Я не заслуживаю этого, но вернул ее. Я тоже обхватываю ее руками, крепко прижимаю к себе и утыкаюсь носом в ее душистые волосы. Пустоту, которую я носил внутри после ее ухода, наполняют облегчение и калейдоскоп разноцветных эмоций.

– Ох, Ана! – шепчу я и держу ее в своих объятиях, слишком обалдевший и слишком… счастливый, чтобы что-то говорить. Она уютно устроилась у меня и положила голову мне на плечо, и мы слушаем Рахманинова. Я снова вспоминаю ее слова.

Она любит меня.

Я оцениваю эти три слова в голове и в том болезненном узелке, который остался от моего сердца. Сглатываю комок страха, выросший в горле после этих слов.

Я могу это сделать.

Я могу с этим жить.

Я должен. Я обязан защищать Ану и ее нежное, беззащитное сердечко.

Я набираю полную грудь воздуха.

Я могу это сделать.

Кроме прикосновений. Вот этого я не могу. Мне надо, чтобы она поняла – и не требовала от меня этого. Ласково глажу ее по спине.

– Я не переношу, когда ко мне прикасаются, Анастейша.

– Знаю. Только не понимаю почему. – Ее дыхание щекочет мне щеку.

Рассказать ей? Захочет ли она слушать про этот кошмар? Мой кошмар? Может, просто намекнуть ей? Дать подсказку?

– У меня было ужасное детство. Один из сутенеров матери…

– Вот ты где, маленький засранец.

Нет. Нет. Нет. Не надо. Только не ожог.

– Мама! Мама!

– Она не слышит тебя, чертов ублюдок. – Он хватает меня за волосы и выволакивает из-под кухонного стола.

– Оу. Оу. Оу.

Он курит. Вонь. Сигаретная. Грязная. Страшная. Он тоже грязный. Как мусорный бак. Как помойка. Он пьет коричневое пойло. Из бутылки.

– Да если бы и слышала, насрать ей на тебя, – орет он. Он всегда орет.

Он бьет меня по лицу. И еще. И еще. Нет. Нет.

Я бросаюсь на него с кулаками. Но он хохочет. И затягивается сигаретой. Ее конец разгорается, становится ярко-красным и оранжевым.

– Ожог, – говорит он.

Нет. Нет.

Боль. Боль. Боль. Запах.

Ожог. Ожог. Ожог.

Боль. Нет. Нет. Нет.

Я вою.

Вою.

– Мама! Мама!

Он хохочет, хохочет. У него нет двух зубов.

Я содрогаюсь. Мои воспоминания и кошмары наплывают на меня, словно дым от его выброшенной сигареты, затуманивают мое сознание, тащат назад, во времена страха и бессилия.

Говорю Ане, что помню все, и она еще крепче меня обнимает. Ее щека касается моей. Я чувствую ее нежную, теплую кожу, и это возвращает меня в сегодняшний день.

– Она обижала тебя? Твоя мать? – Голос Аны дрожит.

– Нет, насколько я помню. Но она меня почти не замечала. Не защищала от своего дружка.

Она была слабая и бесхарактерная, а он сумасшедший урод.

– По-моему, это я заботился о ней, а не наоборот. Когда она в конце концов свела счеты с жизнью, прошло четыре дня, прежде чем кто-то забил тревогу и нашел нас… Я это помню. – Я закрываю глаза и вижу, словно в тумане, мать, безвольно лежащую на полу. Я укрываю ее своим одеялом и сворачиваюсь в клубочек рядом с ней.

– Хреново тебе пришлось! – ужасается Анастейша.

– На мою долю выпали все пятьдесят оттенков мрака.

Она прижимается губами к моей шее, они нежно давят на кожу. И я знаю, что это не только жалость. Это утешение, может быть, даже понимание. Моя милая, добрая Ана.

Я держу ее в объятиях и целую ее волосы. Она уютно устроилась у меня и, кажется, засыпает.

Малышка, это было очень давно.

Меня настигает усталость. Сказываются несколько бессонных ночей, полных кошмаров. Я устал. Хочу прогнать от себя все мрачные мысли. Она моя спасительница. Меня никогда не посещали кошмары, когда она спала рядом. Откинувшись назад, я закрываю глаза и молчу, потому что мне больше нечего сказать. Я слушаю музыку, а когда та заканчивается – нежное, ровное дыхание Аны. Она спит. Она устала. Как и я. Я понимаю, что не могу провести с ней ночь. Тогда она не выспится. Я держу ее, наслаждаясь ее теплом, польщенный тем, что она могла заснуть у меня на коленях. Я не могу удержаться от довольной усмешки. У меня все получилось. Я вернул ее. Теперь мне остается только удержать ее, и это будет довольно трудно.

Мои первые ванильные отношения – кто мог бы по-думать? Закрыв глаза, я представляю себе, каким будет выражение лица Элены, когда я расскажу ей об этом. Ей много чего найдется мне сказать, как всегда…

– По глазам вижу, ты хочешь мне что-то сообщить.

Я набираюсь смелости и быстро чмокаю Элену. Ее ярко-красные губы кривятся в улыбке, и она скрещивает руки. В одной из них она держит плетку.

– Да, мэм.

– Можешь говорить.

– Я поступил в Гарвард.

Ее глаза вспыхивают.

– Мэм, – поспешно добавляю я, глядя себе под ноги.

– Понятно.

Она обходит вокруг меня. Я стою голый в ее подвале. Прохладный весенний воздух ласкает мне кожу, но все волоски на моем теле встают дыбом от ожидания того, что сейчас последует. Это и запах ее дорогих духов. Мое тело начинает отзываться.

Она смеется.

– Контроль! – рявкает она, и плетка обжигает мои бедра. Я стараюсь, честно стараюсь справиться со своей реакцией. – Хотя, впрочем, тебя следует наградить за хорошее поведение, – мурлычет она. И бьет меня еще раз, теперь по грудной клетке, но бьет мягко, даже игриво. – Ведь это достижение – попасть в Гарвард, мой дорогой, дорогой питомец. – Плетка взлетает опять и обжигает мне задницу. У меня дрожат коленки.

– Стой спокойно, – предупреждает она. Я выпрямляюсь, жду следующего удара. – Так ты бросаешь меня, – шепчет она, и плетка бьет меня по спине.

Я вскидываю голову и в испуге гляжу на нее.

Нет. Никогда.

– Глаза вниз, – командует она.

И я гляжу на свои ноги, а в это время меня охватывает паника.

– Ты бросишь меня и найдешь какую-нибудь девчонку из колледжа.

Нет. Нет.

Она хватает меня за лицо, ее ногти впиваются мне в кожу.