С чистого листа - Дженнифер Нивен Страница 12

Либби

Девушку зовут Айрис Энгельбрехт. Вот что я узнала за последние пять минут: она с рождения страдает избыточным весом благодаря сочетанию гипотериоза и еще чего-то под названием «синдром Кушинга». Родители ее в разводе, у нее две старшие сестры, и все у них в семье страдают избыточным весом.

– Тебе нужно рассказать обо всем директору.

– Нет, – качает головой Айрис.

Мы возвращаемся в школу, вокруг никого нет. Я пытаюсь увести ее в сторону главного здания, где находится кабинет директора, но Айрис все как-то мешкает.

– Я пойду с тобой.

– Не хочу усугублять ситуацию.

– Усугубляет ситуацию то, что Дэйв Камински думает, что может с тобой такое творить.

– Я не такая, как ты. – На самом деле, она подразумевает: «Я не такая храбрая, как ты».

– Тогда я сама пойду, – отхожу от нее.

– Не надо – Айрис догоняет меня. – То есть спасибо, что погналась за ним, но я хочу, чтобы все это дело замялось, а так не случится, если я обо всем расскажу. Наоборот, оно раздуется. Раздуется до того, что мне придется все время о нем думать, а я не хочу. Сегодня же первый школьный день.

И снова я слышу то, о чем она молчит: «Мне не хочется, чтобы все это преследовало меня целый год, даже если у меня есть полное право врезать ему по зубам».

С моим психологом, Рейчел Мендес, мы встречаемся в парке. В течение двух из последних трех лет мы видимся с ней каждый день. Еще когда я лежала в больнице, она стала первым человеком, кроме папы, кто заговорил со мной как с нормальной девчонкой. Чуть позже она стала моей домашней учительницей и своего рода сиделкой, остававшейся со мной, пока отец был на работе. Теперь она моя лучшая подруга, и мы встречаемся здесь раз в неделю.

– Что случилось? – спрашивает она.

– Парни. Идиоты. Люди.

В центре парка раньше располагался зоосад, но его в 1986 году закрыли после того, как медведь попытался откусить одному из посетителей руку. От зоосада осталась широкая каменная плита, служившая основанием для медвежьей клетки. Мы сидим на ней и смотрим на площадку для гольфа, и я киплю от негодования, опасаясь, что у меня сейчас взорвется голова.

– Парень совершил гадость, а девушка, ставшая жертвой этой гадости, не хочет ничего рассказывать.

– А эта девушка в опасности?

– Нет. Парень, похоже, подумал, что это невинная шалость, но ему нельзя было так поступать, и это не должно сойти ему с рук.

– Мы не можем сражаться вместо других или вместе с другими в чужих битвах, как бы нам этого ни хотелось.

Но мы можем гоняться по улице за ублюдками, которые их терроризируют. Я думаю: как же проще была жизнь, когда я не могла выйти из дома. По телику целыми днями гоняли сериал «Сверхъестественное», и я читала, читала и читала плюс подглядывала в окно за соседскими мальчишками.

– Как твое чувство тревоги?

– Я жутко злюсь, но дышу.

– А что с едой?

– Стрессового влечения не было, однако день еще не закончился.

И мне предстоит вынести еще целый учебный год. Хотя я почти три года без эксцессов ела скучную и питательную пищу, Рейчел и мои врачи беспокоятся, что все может кончиться срывом в дикое, неуемное обжорство, потому что у меня расстроена психика. Они не понимают одного: дело тут вовсе не в еде. Пища никогда не была ответом на вопрос «Почему?». По крайней мере не прямым и не главным ответом.

– Но самое плохое вот в чем, – говорю я. – Мы с тобой знаем, через что мне пришлось пройти, но все остальные просто видят меня с других точек зрения: какая я толстая или где я была все эти годы, но не с точки зрения того, кто я теперь.

– Ты им еще покажешь. Уж кто-кто, а ты это сможешь.

Внезапно я больше не могу сидеть на этой плите, такое иногда случается: после многих месяцев, проведенных без движения, на меня вдруг накатывает желание подвигаться.

– Давай покружимся, – предлагаю я.

И именно это мне больше всего нравится в Рейчел. Она вскакивает на ноги и начинает кружиться, не задавая никаких вопросов и не боясь, что могут подумать другие.

Сочельник. Мне четыре года. Моя бабушка дарит маме и мне две огромные парные рождественские юбки: одну – зеленую, другую – красную. Они уродливые, но широкие и могут кружиться, так что мы носим их до самого Нового года, кружась без перерыва. Пока я не выросла из юбки, мы кружились на днях рождения, на Дне матери, вообще на всех празднествах.

Мы с Рейчел вертимся, пока не начинает кружиться голова. Я тайком проверяю пульс, чтобы она не заметила, потому что задыхаться можно в хорошем и в плохом смысле. Я жду, пока пульс стабилизируется, пока не убеждаюсь, что опасности никакой нет, и спрашиваю:

– А ты знаешь, что случилось с медведем? Ну, с тем, который здесь сидел в клетке?

Я не могу винить его за то, что он попытался откусить чью-то руку. Ведь посетитель сунул руку в его клетку, а клетка была единственным местом в мире, оставшимся у медведя.

– В новостях сообщали, что его отправили в Цинциннати на перевоспитание и обучение общению с людьми.

– А что, по-твоему, произошло на самом деле?

– По-моему, его просто пристрелили.

Джек

С висящей на стене фотографии в огромной рамке на меня пристально взирает мой пра-пра-чего-то-такого-дед сурового вида и с пронзительным взглядом. Многочисленные рассказы расписывают его как праведника, всю жизнь посвятившего изготовлению игрушек. Если верить этим россказням, то он представлял собой бескорыстного Санта-Клауса родом из Индианы. Но на этой фотографии он скорее старый и жуткий сукин сын.