Бунт женщин - Татьяна Успенская Страница 12

— У тебя разве есть брат?

— Есть. Но ему только шесть лет. Он — от второго маминого мужа, поздний ребёнок. А твоя мать — личность. Меня очень мучает вина перед Марией Евсеевной. Я должна объяснить ей… Ну чего ты так ошалело смотришь на меня? Прежде, чем я что-то решу, я должна поговорить с ней. Ты советуешь уехать. Куда? И как я буду там, где-то, жить? Представь себе, ребёнок рождается. Чем я буду кормить его, где купать? А если, допустим, я устроюсь работать, кто будет сидеть с ним? Правда, у меня есть двоюродный брат, мы жили вместе здесь, он нянчил меня, играл со мной, а потом вместе с родителями уехал и теперь живёт в большом городе, учится в институте, подрабатывает в ресторане, он очень любит меня и наверняка с удовольствием приютил бы, но не могу же я на него повесить свои проблемы и ребёнка, он должен жить свою жизнь, так ведь?!

— Что же ты собираешься делать?

— Как «что»? То, что Он велит: избавлюсь от ребёнка. Он не хочет ребёнка, разве я имею право родить, если отец не хочет?

— Он не младенец, наверняка знает, как предохраняться.

— Он не думал, он обо всём позабывал, как и я. Ведь это не специально, это просто несчастный случай…

— …за который должна расплачиваться только ты?

Я кладу руки на живот — мой сын изнутри руководит мной, это его голос, его слова, не мои. Я всегда была рабой. Точно такой же, как Люша. Я всегда знала своё место, ощущала своё ничтожество. Я крепко спала, а теперь проснулась. И оказалось: я совсем другая. Сладость ощущения — быть покорной — исчезла. Я не хочу никому подчиняться.

— Именно я и должна расплачиваться. Он не просил меня влюбляться в него, он не заставлял меня стоять перед его, перед вашим крыльцом дурацким чучелом, он не звал меня в провожатые. Я сама приставала к нему. — Голос Люши — в единоборстве с моим мальчиком. — Может быть, потому, что я росла без отца… может быть, такая мать… не знаю, а он не похож ни на кого, он — над всеми, большой, надёжный.

— Он совсем не надёжный. Он должен был бы понять твоё чувство: что ты боготворишь его, что ты вовсе не близости хочешь, а общения, разговора.

— Это правда, — соглашается Люша, — но я должна была соображать.

— Он искалечил твою любовь, а теперь бросил одну.

— Он превратил меня в женщину. Я упрошу его. Никому не открою, что это ребёнок — его, и — рожу.

— А что скажет твоя мать? Кто будет кормить твоего ребёнка здесь?

— Не выгонит же она меня из дома! Я делаю половину домашней работы.

— Может, и не выгонит, а изведёт, — говорю я уверенно. — И обязательно докопается, чей ребёнок. Такой скандал закатит. На весь мир!

Сосенку мою в окно не видно, окно давно тёмное.

Мы с Люшей стоим лицом друг к другу и знаем: сосенка — тут, с нами, подняла свои свечи к небу. Глаза у Люши — цвета игл сосны. В животе её — мой брат или моя сестра, хотя я ощущаю Люшу сестрой.

Дома отец ставит меня перед собой.

— Где ты шляешься ночами?

Я стою перед ним, опустив голову лишь мгновение. Привычка сильна, но, не успевает он открыть рот, чтобы одарить меня привычными ругательствами, я смотрю на него — его глазами. Лишь теперь, когда я ращу в себе своего мальчика, я осознаю: моё лицо — его лицо, только в женском варианте.

Что-то он ловит в моём взгляде, что настораживает его, он обрывает себя на полуслове, спрашивает только:

— Уроки сделала?

У него чуть дрожат крылья носа и левая щека — он явно не в своей тарелке.

— Садитесь есть, — зовёт мама.

И я, избавленная от необходимости отвечать, наконец вылезаю из куртки и непромокаемых брюк.

С мамой тоже явно не всё в порядке.

— Ты нашла мальчишку? — спрашивает отец.

Мама кивает.

— Когда ты выходишь на работу?

— Завтра.

Это уже разговор за столом, вовсе не привычный в нашем доме.

Отец снизошёл до маминых дел.

Но маму внимание отца не радует.