Венецианский бархат - Мишель Ловрик Страница 12

Молодой лодочник с чертами патриция перебросил сходни с причала на борт, и семейство сошло на берег. Бруно и Джентилия рука об руку промаршировали к клуатру ^[25], где их с холодным радушием приветствовала светловолосая монахиня.

Присев на корточки, чтобы взглянуть в лицо Джентилии, она вдруг фыркнула и резко выпрямилась.

– Надеюсь, она будет хорошей девочкой, – сказала монахиня, легонько шлепнула ее по заду и подтолкнула ко входу с воротами.

* * *

Говорили, что из школы Гуарино вышло больше ученых, чем вооруженных солдат – из троянского коня. Но Бруно ненавидел свое учебное заведение, так что оставалось лишь удивляться, как он вообще получил хоть какое-нибудь образование.

В классной комнате царил хаос. Пока учитель храбро читал отрывки из Эзопа или Цицерона, мальчишки дрались на дуэлях, делали бумажные кораблики, дубасили друг друга грифельными досками, протыкали недругам пальцы карандашами, выставляли задницы из окон, разрисовывали непристойностями свои драгоценные тетрадные листы со стертым прежним текстом и доставали из карманов взъерошенных, растерянно моргающих попугаев.

Каким-то образом, невзирая на подобные развлечения, Бруно преуспевал в учебе. Латынью он владел безукоризненно, а древнегреческий выучил лучше своего наставника. Он во всем стремился к совершенству; неправильно написанное на странице слово резало ему глаз, словно неприятный запах в носу. И лишь почерк не позволял счесть его идеальным учеником. Это была его ахиллесова пята. Тяга к быстроте погубила способность писать красиво. Верхние и нижние выносные элементы строчных букв опасно кренились над аккуратными завитушками. Но, стиснув зубы, Бруно постепенно довел свой почерк до приемлемой гармонии, правда, неизменно сожалея о том, что его каллиграфии недостает изящества.

Превратившись из ребенка в подростка, он приобрел исключительно приятную, в отличие от почерка, наружность, хотя и не отдавал себе в этом отчета. Он не замечал, как оборачиваются ему вслед на улице женщины постарше, и не ловил на себе восторженные взгляды девочек-ровесниц.

Каждую неделю он навещал Джентилию на острове Сант-Анджело. Даже став слишком взрослыми для сказок и детских игр, они по-прежнему долгими часами выдумывали истории, в которых им принадлежали главные роли. Бруно, признанный писец, записывал их на бывших в употреблении манускриптах, выводя своим летящим почерком надписи «Том второй, часть третья». Джентилия всегда заканчивала тем, что выходила замуж за брата, и у них рождалось многочисленное потомство.

– Но ведь ты станешь монахиней, – возражал Бруно. – И будешь повенчана с Богом.

– Господь любит всех детей, – упрямо отвечала Джентилия. Выдохнув сквозь плотно сжатые губы, она тяжело переступила с ноги на ногу.

– Но у тебя может их не быть, если ты станешь монахиней.

– У меня будет так много прекрасных детей, что Господь будет гордиться ими и станет любить их сильнее всех прочих, – невозмутимо отозвалась она, сунув в рот прядку волос и сосредоточенно хмуря брови.

Немного погодя Джентилия добавила:

– А если Господь скажет «нет», то я стану ведьмой или куртизанкой.

Бруно встревожился. Одноклассники постарались, чтобы слухи о монастыре Сант-Анджело ди Конторта не прошли мимо его ушей. Он спросил сестру:

– Кто-нибудь пытался трогать тебя? Ты видела что-либо такое, что вызывает у тебя беспокойство?

В ответ на его расспросы Джентилия лишь неизменно отмалчивалась да принималась жевать новую прядку волос.

* * *

В возрасте пятнадцати лет Бруно с отличием сдал все экзамены, и его отправили к дяде продолжать обучение в университете Падуи. Студентом он вновь оказался блестящим. И друзьями Бруно обзавелся тоже блестящими, включая несравненного и эксцентричного писца Фелиса Феличиано, который однажды столкнулся с ним на улице и схватил его за руку со словами:

– Да ты и впрямь самый красивый парень в университете.

Бруно зарделся, поскольку Фелиса знали все, и ответил:

– Но мой почерк ужасен.

– Я прощаю тебя, – ответствовал Фелис. – Твое лицо извиняет тебя. Мы станем друзьями. Близкими друзьями.

В устах красавчика Фелиса, чье смуглое лицо с безупречными чертами считалось одним из украшений Падуи, это был нешуточный комплимент. Бруно вновь покраснел и целомудренно отвернулся. Когда же он поднял голову, Фелис все еще кивал головой и восторженно улыбался.

Они стали проводить вдвоем все свободное время, совершая вылазки в лес, дабы поупражняться в стрельбе из лука. Бруно в совершенстве овладел этим искусством, хотя домой возвращался подавленным, неся в руках длинные стрелы из молодых побегов, унизанные тушками певчих птичек.

Когда учеба требовала, чтобы Бруно оставался у себя в комнате, на острове Сант-Анджело Джентилию навещал Фелис, принося ей письма и подарки от брата. Бруно и сам отправлялся туда при первой же возможности. Джентилия не выглядела ни счастливой, ни несчастной, но явно не бедствовала и даже изрядно прибавила в весе. Отороченный кружевами подол ее платья был чистым, волосы расчесаны до тусклого блеска, а пробор был прямым и прозрачным, как ость пера.

Но Бруно утратил способность читать по ее глазам, что всерьез беспокоило его.

– Тебе хорошо там? – озабоченно вопрошал он, хотя раньше не требовалось никаких вопросов.

Джентилия в ответ лишь пожимала ему руку, которую неизменно держала в ладони, и показывала свою вышивку, что-то негромко напевая себе под нос.

* * *

Спустя два года Бруно вернулся в Венецию и стал работать в типографии Иоганна и Венделина фон Шпейеров. Он трудился усердно, жил скромно, общался исключительно с писцами и другими авторами и редакторами; при первой же возможности он ездил на лодке на Сант-Анджело ди Конторта, чтобы повидаться с Джентилией. Это была унылая и строгая жизнь, аскетическая в старинном понимании этого слова, сосредоточенная исключительно на письменном слове, причем слове ушедших веков.

Он жил в относительной бедности, занимая две комнатки над красильной мастерской в районе Дорсодуро. По деревянному полу день и ночь ползали слизняки, оставляя липкие следы. По утрам он приучился осторожно опускать с кровати ногу, ощупывая пол пальцами, прежде чем встать на него всей ступней, чтобы не ощутить мокрый хруст под ногой, вызывавший у него омерзение.

В его комнаты вел отдельный вход, чему он был очень рад. В отличие от большинства жильцов, ему не требовалось проходить сквозь строй любопытных соседских глаз, чтобы попасть к себе в квартиру. Узкая лесенка поднималась прямо с улицы в жилое помещение, принадлежавшее ему одному.