Греховная невинность - Джулия Энн Лонг Страница 12

Ева родилась в доме с земляным полом, где топили торфом, а коровы тыкались мордами в окна, где братья и сестры шумной ватагой врывались в комнату и валились в кучу на кровать, словно котята, но деревню она покинула еще ребенком.

Матерь Божья! Она и забыла, какая тишина бывает за городом.

Усадьба называлась Дамаск-Мэнор. От деревенского дома она отличалась лишь двумя или тремя лишними комнатами (всего их было десять) да надворными строениями, и все же это место таило в себе необъяснимое очарование. К дому вела узкая тенистая аллея, из трех стрельчатых окон открывался вид на Пеннироял-Грин. Сложенный из песчаника дом сиял в лучах полуденного солнца, хозяйские комнаты, выходившие окнами на юг, купались в потоках света. Из просторного холла, выложенного черно-белым мрамором, наверх вела широкая лестница. Небольшой сад выглядел тщательно ухоженным (что навело Еву на мысли о садовнике, еще одном работнике, которому нужно платить). В июне дом будет утопать в розах, подумалось ей. К саду примыкал небольшой клочок земли, пригодной для посадок. Казалось, полмира отделяет усадьбу от Гросвенор-сквер, Сент-Джеймс-сквер и всех владений покойного графа – неотчуждаемой собственности, перешедшей в руки его наследника Персиваля, вздорного, вечно недовольного молодого человека со скошенным подбородком.

Но Дамаск-Мэнор достался Еве, потому что граф выиграл его в карты. Как и ее саму.

Это можно было назвать это роком или капризом судьбы.

В первую минуту Еве показалось, что дом слишком велик для нее, хмурой, как туча, Хенни да горсточки прислуги, содержать которую едва хватало средств. Стоит закричать, подумалось ей, и эхо ее голоса разнесется по комнатам, как утром на дороге, когда она завопила на пастора, словно торговка рыбой.

При воспоминании о той встрече Ева хлопнула себя ладонями по щекам. Какой стыд. Лишь немногие знали о ее прошлом. Ей следовало пораньше лечь спать и надеяться, что во сне жалкие обрывки ее спокойствия и самообладания чудесным образом срастутся вновь в единое целое.

Пока Ева была в церкви, служанка, выполнявшая работу по дому, сходила за почтой в городскую лавку, принадлежавшую мистеру Постлуэйту. Предоставив Хенни проследить за приготовлением обеда, графиня начала просматривать письма. Не пришло ни приглашений, ни цветов, ни подарков. Ей следовало бы привыкнуть к мысли, что отныне так будет всегда, но щедрыми подношениями и иными знаками внимания ее осыпали более десяти лет, подобные вещи не изглаживаются из памяти за одну ночь.

Первым она поспешила вскрыть письмо от брата Шеймуса. Небрежный разухабистый почерк с острыми косыми буквами и жирными петлями выдавал отчаянность и бесшабашность. Что ж, раз он сподобился послать весточку сестре, значит, по крайней мере, у него нашлись деньги на марку. Ева сломала сургучную печать с надеждой и страхом: как правило, Шеймус находил себе сомнительные заработки, зачастую ввязываясь в преступные авантюры. Благодаря дьявольскому обаянию и красоте ему легко удавалось отыскать работу. Однако ненасытная жажда новых впечатлений и перемен, а также любовь к женщинам мешали ему удержаться на одном месте надолго.

«Ты удивишься, моя дорогая сестрица, но я нашел работу! Сама понимаешь, теперь мне нужна новая одежда и жилье, чтобы не лишиться места, а у меня нет ни пенса. Уверен, ты подкинешь мне деньжат, ведь ты же не хочешь, чтобы я поселился у тебя на веки вечные. Хотя мы здорово повеселились бы! Ха-ха!

Обещаю, что когда-нибудь все тебе верну. ДАЮ СЛОВО.

С любовью (ты знаешь, что я в самом деле тебя люблю),

Шеймус».

Ева знала, что брат вправду ее любит, будь он трижды неладен, бесстыжие его глаза. Разумеется, она решила послать ему денег, потому что тоже любила Шеймуса и устала пичкать его наставлениями. Вдобавок, видит бог, ей вовсе не улыбалось, чтобы этот шалопай обосновался у нее, хоть она и скучала по нему.

Она взяла в руки письмо из Килларни, от сестры Коры. Ева развернула листок, и что-то скользнуло ей в ладонь. Золотисто-рыжий локон, шелковистый и нежный, как паутина, срезанный с головки младшего, шестого ребенка.

На мгновение у Евы перехватило дыхание. Ее охватила тоска по близким, по несбывшимся мечтам, по жизни, которой она не знала. Все могло сложиться иначе. Когда-то она была полна надежд, но довольно скоро все они развеялись как дым.

Прерывисто вздохнув, Ева начала читать.

«Ее зовут Ифа. Она прелесть какая хорошенькая, только страдает от колик. В последнее время Тимоти стал раздражительнее, чем обычно. Мы все ходим вокруг него на цыпочках. Остальные детки здоровы и шлют тебе привет».

Сжато, коротко, но с любовью. Ева будто вновь услышала голос сестры. Чудо, что Кора, мать шестерых детей, вообще выкроила время на письмо.

Умница, она назвала младшую дочь в честь сестры. На самом деле Ева носила ирландское имя Ифа. Но ни один английский антрепренер не согласился бы писать его на афише, и ей пришлось из Ифы стать Евой. Кора никогда не просила у нее денег, но Ева, разумеется, посылала их сестре. «Надо бы выбрать подарок для новорожденной, – подумала она. – Быть может, игрушку». Конечно, остальные пятеро детей немедленно набросятся на нее и, возможно, испортят, или мальчишки разломают, чтобы приспособить обломки для чего-то другого. Эта вечная война между детьми воспитывает способность выживать и учит гибкости. Старшая в семье, Ева выросла сильной. Впрочем, судьба не оставила ей выбора.

«По крайней мере, Тимоти, муж Коры, пил меньше, чем ее отец. Тимоти, в отличие от отца, не сбежал от семьи, бросив детей, хотя, возможно, еще пара младенцев – и Кора тоже останется без мужа», – с грустью признала Ева. Короткие послания сестры она легко читала между строк.

«Стал раздражительнее». Ева скрестила пальцы, подавив невольный страх. Младенец с коликами кого угодно выведет из терпения. Оставалось лишь надеяться, что растущее недовольство не заставит Тимоти сбежать.

Третье письмо она оставила напоследок, поскольку сомневалась, что ей захочется его вскрыть. Она узнала с нажимом выписанные буквы – твердую, уверенную скоропись, в которой сквозила заносчивость, – и глубокий оттиск печати на сургуче, оставленный порывистым движением сильной руки.

Эта печать могла бы принадлежать ей, если бы однажды ночью карты легли по-другому.

После недолгого колебания Ева сломала сургуч, открыв ящик Пандоры, принявший вид послания из Лондона. При виде знакомого почерка в ее памяти тотчас ожили яркие образы прошлого: звон бокалов с шампанским; переливы шелка, сверкание драгоценностей в зыбком свете люстр; легкие, игривые разговоры, полные тайных намеков; веселый смех, мужские взгляды, затуманенные желанием. Взгляды, устремленные на нее.

Ева набрала в грудь побольше воздуха.

«Моя милая Ева Зеленые Глаза!

Лондон невыносимо тосклив без Вас. Даже целебный эликсир злословия не может развеять мое уныние. Возможно, потому что сплетни и вполовину не так интересны, когда в центре их не Вы, дорогая. Надеюсь, Вы простите мне эти слова. Помнится, последняя волна слухов вокруг Вашей персоны отнюдь не показалась Вам забавной. Я умираю от скуки и жажду услышать Ваш смех. Вдобавок я так мало дорожу мнением света, что не стал бы Вас отговаривать, приди Вам в голову мысль вернуться в Лондон. Если не возражаете, я навестил бы Вас в Суссексе через две недели. (Подумать только, Вы – и вдруг в деревенской глуши! Поверить не могу!) Пришлите мне весточку – сообщите о своем решении. Я по-прежнему люблю ягнятину и все остальное, что мы столь подробно обсуждали при знакомстве. Лелею тайную надежду, что когда-нибудь Вы сделаете меня счастливейшим мужчиной на земле, одарив этими милостями.