Ночи Калигулы. Восхождение к власти - Ирина Звонок-Сантандер Страница 12

— И тебе привет, благородный Сеян! — ответил император, улыбнувшись половиной тонкогубого рта. И, не понижая голоса, обратился к распорядителю: — Посади сенатора вон в тот угол, на нижнее ложе. Подашь ему куриное крылышко в чесночном соусе и парочку сардин! — и злорадно шепнул, когда Сеян уже отвернулся: — Пусть радуется, что я велел подать ему не дохлую ворону!

Распорядитель, раболепно кланяясь, увлёк остолбеневшего Сеяна на указанное Тиберием место. Сеян, неуклюже пробираясь между пирующими и рабами, разносящими блюда, мысленно выругался. Стол, указанный ему, располагался за широкой дорийской колонной. Туда Тиберий сажал тех, кто был у него в немилости.

«Император мстит мне за то, что я защищал интересы сыновей Германика!» — горько подумал Сеян, снимая сандалии и устраиваясь на ложе. А Тиберий в довершение позора громко закричал, перекрывая шум в зале:

— Не там! Ниже, ниже!!

Сеян, тяжело вздохнув, переполз на край трехместного ложа. Гости многозначительно переглянулись. Некоторые патриции не смогли или не захотели скрыть насмешливую улыбку. Место, указанное императором Сеяну, считалось наименнее почётным — чтобы не сказать: наиболее позорным.

Горечь в душе сенатора возросла, когда перед ним поставили блюдо, указанное императором: крылышко тощей курицы с чесноком и две мелкие рыбёшки. Пища простолюдинов! Сеян вытянул шею и огляделся по сторонам. Вот патриций Марк Лициний довольно уплетает фазанью ножку, а жена его упивается ароматным паштетом из печёнки фламинго. Далее — юный, но уже известный непотребствами Гней Домиций Агенобарб давится рагу из павлинов с имбирём. Он совершенно перепачкал жиром роскошную тогу, и раб ежеминутно вытирает салфеткой его довольную морду! А умнейший из сенаторов Луций Элий Сеян должен довольствоваться обыкновенной курицей да ещё и плебейским чесноком! О боги, где справедливость?!

Два всадника устроились рядом с Сеяном. «Эти, должно быть, тоже в немилости у цезаря! — подумал Сеян, приветствуя их кивком. — Иначе он не посадил бы их за самый дальний стол». Но увы! К великой досаде Сеяна на блюдах новоявленных соседей лежали перепёлки с трюфелями. Оба всадника заметили разочарованное лицо Сеяна и бесцеремонно осмотрели его скудное угощение.

— Ты любишь чеснок, благородный Сеян? — насмешливо спросил один из них, преувеличенно принюхиваясь к сенатору.

— Что же в этом плохого? — раздражённо осведомился Сеян. — Наши славные предки ели чеснок и лук, и знать не знали этих роскошных и вычурных кушаний, пробуя которые человек порою и не понимает, что он ест. Настолько изменяется вкус мяса от неизвестных ранее заморских приправ!

— А мне весьма по вкусу нынешняя кухня! — со смехом воскликнул собеседник и, поглядывая на Сеяна, отправил в рот парочку трюфелей.

Расстроенный Сеян отвернулся и, чтобы хоть как-то умерить досаду, потянулся к сыру и копчёным колбаскам, горою высившимся на низком столе.

* * *

Гости продолжали прибывать. Перед императором, низко склонившись, стоял его племянник Клавдий. Младший брат покойного Германика, тридцатилетний Клавдий был полной противоположностью прославленному полководцу. Застенчивый и боязливый, он предпочитал одиночество шумным собраниям. Когда же Клавдию доводилось появляться в обществе, то он мучительно заикался, отвечая на вопросы, и поспешно отходил в сторону, сутулясь и приволакивая ногу.

— Давно я не видел тебя, Клавдий! — ответил Тиберий на приветствие племянника. — Чем занимался ты, прячась от нас, как улитка в раковину?

— Я писал… — едва слышно шепнул он.

— Писал?!. — засмеялся император. — И что же ты писал?

— Историю племени этрусков, дядюшка, — заикаясь, пробормотал Клавдий.

— Представляю себе твой труд! — расхохотался Тиберий. — Если ты такой же мастер писать, как и говорить… — и, понизив голос, добавил: — При людях называй меня «цезарем»; я для тебя «дядюшка» только в моих покоях.

— Прости, цезарь, — ещё сильнее смутился Клавдий.

— На такого идиота даже невозможно сердиться, — ухмыльнулся император. — Можешь прилечь на нижнее ложе.

Клавдий, тут же забыв об обиде, устроился на указанное ложе за императорским столом. Снял сандалии и отдал рабу, приговаривая:

— Смотри, чтобы никто их не украл. Иначе я велю наказать тебя.

Раб, прижимая к груди драгоценные хозяйские сандалии, стал за ложем позади Клавдия. Тиберий, услышав приказ племянника, презрительно усмехнулся: «Вот уж истинно идиот! Обедает у самого императора, а думает, что попал на одну из тех мерзких пирушек, где воруют сандалии у приглашённых! Сами боги велят мне подшутить над ним».

Но в следующее мгновение Тиберий напрочь забыл о Клавдии. В зал вступила Агриппина.

Она явилась на праздник в чёрной шерстяной тунике. Поверх туники накинута белая стола, придерживаемая на плечах двумя круглыми застёжками. Отныне Агриппина уже не носила бирюзовых, лиловых, шафранных одежд, как прежде. Её цветами стали белый, серый и чёрный — цвета траура. Тиберий пригляделся к застёжкам на плечах женщины и вздрогнул: то были серебрянные медали с горделивым профилем Германика. В глубине сердца снова закопошилась неприятная горечь, но Тиберий усилием воли подавил её и радушно обратился к Агриппине:

— Дочь моя! Садись рядом со мной на самом почётном месте. Жены у меня нет. Кому, как не тебе, внучке Августа, знатнейшей матроне Рима, сидеть здесь?

Агриппина присела на край императорского ложа. Женщинам не полагалось снимать сандалии и возлежать за обедом, подобно мужчинам. Но все же, римлянки принимали участие в пиршествах и празднествах наравне с мужчинами. В отличие от эллинок, которые не смели покидать женскую половину дома, пока мужья веселились с гетерами.

Тиберий украдкой всматривался в бледное лицо Агриппины. Как она подурнела! Словно со смертью Германика иссяк некий источник, питавший её красоту. Черты лица заострились, подбородок отяжелел, волосы потускнели. Правый глаз чудовищно опух и налился кровью. Тиберий передёрнулся от отвращения, когда Агриппина взглянула на него этим изуродованным глазом. Помимо воли он вспомнил, как хлестал её по лицу плетью. Вероятно, один из ударов пришёлся в глаз! Но, вместо укора совести, император ощутил лишь новый всплеск ненависти: зачем Агриппина довела его до крайностей?!

Даже сейчас Агриппина продолжает бросать вызов Тиберию. Всем своим видом вдовы-мученицы, траурным одеянием и главное — застёжками, которые Агриппина нарочно велела сделать с медалей, некогда отчеканенных в честь триумфа Германика. «Змея! — мстительно думал Тиберий. — Как могла она потревожить моё сердце, пусть и ненадолго?»

Гости притихли. Не переставая поглощать лакомства, они втихомолку поглядывали на императора и Агриппину, с трудом узнавая эту женщину, ещё недавно счастливую и любимую, а теперь — одинокую и печальную.

Зависшая в зале тишина, нарушаемая лишь чавканьем и звоном посуды, становилась невыносимой для Тиберия. И он поспешил прервать её. Горделиво поднявшись во весь рост, император трижды хлопнул в ладони. В зал, соблазнительно покачиваясь, вплыла огромная кабанья туша. Шестеро рабов несли серебрянный поднос, на котором покоилась эта отменная гора мяса. То была не обыкновенная свинья с крестьянской усадьбы. То был дикий вепрь, ещё недавно обитавший в буковых лесах далёкой Галлии, что утраивало ценность блюда.