Малуша. Пламя северных вод - Елизавета Дворецкая Страница 12

– Баек я много знаю, – она успокоилась. – Скажем, про то, как один человек со своим сестричем жил в лесу…

– Ну, давай, – хмыкнул Князь-Медведь, словно хотел сказать: как в лесу живут, я лучше тебя знаю.

– У одной знатной женщины должен был родиться ребенок, но она была тяжела уже шесть зим, а ребенок все не рождался, – начала Малуша.

«Сагу о Вёльсунгах» она хорошо знала, поскольку одну зиму за другой слушала ее в гриднице. Но в этот раз все было иначе: при упоминании о беременности она сразу подумала о себе, и то, что раньше было лишь любопытным случаем из древних времен, сейчас испугало, как грозное предсказание. Однако она храбро продолжала:

– И вот она решила, что нельзя так больше и пусть лучше дитя у нее из чрева вырежут, а если она умрет, то так тому и быть. Так и сделали, и дитя оказалось мальчиком, очень крупным и тяжелым. Он поцеловал мать свою, и она умерла. Дитя назвали Вёльсунг. Когда отец его умер, он стал князем всей земли Гуннской; был он велик ростом, великой мощи и отличался во всех мужских делах. Был он отважный воин, и никто не мог превзойти его в ратной доблести…

В груди закололо: при этих словах Малуша не могла не вспомнить Святослава. Сразу все: и то, что Эльга едва не умерла, когда рожала его – а лет ей тогда было столько же, сколько Малуше сейчас. И то, что он стал князем после отца и всех превзошел в доблести. И то, что она думала стать с ним повелительницей всей земли Русской, но вместо этого сидит вот в глухом лесу на северном краю света, в медвежьей берлоге, без чулок, рядом с получеловеком-полузверем и едва различает своего собеседника во тьме…

Однако она справилась с собой и почти твердым голосом продолжала:

– Но вот он вырос и женился, и было у них с женой десять сыновей и одна дочь. Все они были славные витязи, сильные, отважные, и во всяком деле никого не было их ловчее. Старший сын звался Сигмунд, и у него была сестра-близнец, Сигне, они родились вместе и никогда не расставались…

Опять с испугом подумала: а что если у нее самой родятся близнецы? Мальчик и девочка? Или два мальчика? И уже ей казалось, что это о своих будущих детях она рассказывает захватывающую, дикую, волнующую повесть.

– У князя, отца их, был большой дом, а он велел выстроить тот дом вокруг одного дерева, так что дерево росло посередине дома, и его называли родовым стволом…

Повесть была занятная: Бура-баба, не зная варяжских сказаний, никогда такой не рассказывала. Князь-Медведь слушал, одновременно разглядывая свою гостью; привыкнув смотреть сквозь отверстия личины, он видел ее гораздо лучше, чем она его. Он знал, что к Буре-бабе пришлют девку из Эльгиной родни, но старуха не предупреждала, что отправит ее сюда. Дева была особенная, таких он еще не встречал, хотя повидал их немало за те уже почти двадцать пять лет, что прожил в лесу. Другой жизни Князь-Медведь и не помнил: из белого света его забрали трехлетним дитем, и у него впрямь никогда не было другого, человеческого имени. За последние лет двенадцать-тринадцать в этой избушке перебывало немало дев, правда, ни одна еще не нашла сюда дорогу сама. Одни держались посмелее, другие робели так, что едва могли говорить. А эта вон уже басни рассказывает, будто у себя дома.

Но дело было не только в смелости. Что-то еще отличало эту, киевскую древлянку, от плесковских дев. Она родилась за тридевять земель отсюда, хотя имеет родню поблизости – в Варягино. И еще ближе – так близко, что и сама не подозревает…

При всей своей красоте и свежести эта девушка казалось лет на десять старше, чем была. В ней угадывалась привычка к множеству разных людей, знакомых и незнакомых, к разным местам, и потому она не несла на себе прочного отпечатка какого-то одного дома и рода, вечных повторяющихся впечатлений. Она привыкла к тому, что мир все время меняется. Поэтому и опомнилась так быстро. Но именно из-за этого своего склада она была почти такой же новостью, таким же особым существом для Князя-Медведя, как он – для нее. Ее присутствие волновало его, но, пожалуй, приятно. В его неизменной, всегда одинаковой жизни ее появление было единственным в своем роде событием.

Что же будет дальше? Захочет ли она остаться здесь? Эта изба в чаще – вовсе не то, к чему она привыкла. Но тот мир, который она знала, обошелся с ней неласково…

– А отец ей на это говорит: «Еще в чреве матери, как молвят люди, дал я зарок никогда не отступать перед врагами, хоть бы они грозили мне смертью, не бежать ни от огня, ни от стрелы, ни от копья…»

На этих словах Малуша с трудом подавила отчаянный зевок, что не очень шло к исполненной доблести речи.

– Кто? – спросил Князь-Медведь, очнувшись от своих мыслей.

– Ну, он… – Малуша поморщилась. – Отец ее, Вёльсунг. А еще Святослав однажды сказал, что он тоже такой зарок дал, – тихо добавила она, будто обращаясь к тому, кто внутри нее.

Святослав и правда сказал это однажды несколько лет назад. Он ведь тоже с детства слушал повесть о детях Вёльсунга и размеривал по ним свою будущую жизнь. А в ней зреет дитя Святослава. Что если и оно сейчас дает такой же зарок?

Или какой-то другой? Малуша прислушивалась к себе, закрыв глаза, но во всем мире стояла тишина.

– Ты спишь уже? – раздался рядом низкий голос, и она вздрогнула. – Иди ложись. Выйти надо?

* * *

Лежанка у Князь-Медведя оказалась вполне человеческая – не какая-нибудь куча палой листвы, а постельник, набитый пухом рогоза, причем свежим: Малуша пощупала опытной рукой и убедилась, что пух сваляться не успел, будто минувшей осенью только и собран. Одеяло было богатое – на лисьем меху. Лучше только у самой княгини – на куньем. Она-то, Малуша, на киевском дворе спала под овчиной.

– Богато живешь, – заметила она, сворачивая свой кожух, чтобы подложить под голову.

– Так я же князь, хоть и чащобный, – сказал хозяин и задул обе лучины.

Воцарилась тьма. Послышался шорох – Малуша догадалась, что он снимает свою шкуру с личиной. Оборвалось сердце, как будто рядом, невидимо, происходило настоящее превращение.

И вдруг она чуть не закричала: а что если теперь, когда стало совсем темно, он превращается в настоящего медведя? И вот теперь-то на самом деле может съесть? Сейчас возьмет и голову ей раскусит…

Но что толку кричать – услышать и на помощь прибежать здесь некому. Не то что в тот раз, когда на ее крик примчался дядька Соловец и стал с медведем состязаться, кто выше прыгнет.

Не дыша, Малуша перенесла мгновение слепого ужаса. Однако звериного рыка или шумного дыхания до нее не доносилось. Напротив, судя по звукам, вполне человеческие руки снимали обувь с человеческих ног. Тем не менее Малуша отползла подальше от края лежанки и забилась к самой стене.

Зашуршал постельник – невидимое в темноте, рядом с ней вытянулось тело. Невидимые руки потянули край одеяла, и Малуша отпустила.

– Спи, – сказал то же голос из темноты, и теперь он звучал совсем обычно, по-человечески. – Будешь много ворочаться – съем.