Обещание нежности - Олег Рой Страница 11

— Я хочу, — терпеливо откликалась жена. — Я же купила без тебя и посуду, и постельное белье, и даже немного мебели… Помнишь, в прошлый раз тебе понравились наши новые стулья? Но перед последним отъездом вы показывали друг другу какие-то новые позы из йоги и соорудили из стульев помост, чтобы демонстрировать на нем возможности человеческого тела. Наверное, тело может выдержать больше, чем стулья: вы все целы, а мебель — нет.

— Подумаешь, какое дело! — возмущенно отвечал Максим, подбираясь поближе к входной двери. — Что же мы, стулья не купим? А пока я же принес ящики — из того овощного, на углу. Это все равно что табуретки. Чем они тебе хуже стульев?

— Но ты сам говоришь, что вчера не на чем было сидеть… Твои гости не хотят сидеть на ящиках.

— Это ты не хочешь! — уже не сдерживаясь, цедил сквозь зубы муж, и глаза его становились холодными и злыми, а длинные ресницы начинали казаться Наташе острыми шпагами, готовыми проткнуть ее насквозь. — Подумаешь, табуреток ей не хватает! Выходила бы замуж за космонавта, если геолог тебя не устраивает.

И исчезал за дверью, демонстративно хлопнув ею на прощание. А она едва подавляла желание закричать от безнадежной тоски, которая становилась в ее сердце почти непереносимой уже через неделю после его приезда.

Наташа задыхалась без Максима, но и его появления, становившиеся все более краткими, не давали ей ощущения, что можно наконец-то вздохнуть полной грудью. Ей было плохо без него; ей было плохо с ним. Она не смела ни на что пожаловаться матери, от которой совсем отдалилась, и не могла поделиться ни с кем из подруг, которых у нее попросту не осталось, — все они были оттеснены на дальний, почти неразличимый край ее жизни скоропостижной свадьбой, пылкой любовью, всей переменой ее участи. И, перестирывая в очередной раз его колючие скомканные свитера из рюкзака, она уже не упивалась родственной близостью этого мужчины, как прежде, а с грустью думала о том, что он даже не заметит, погладила она вещи или нет. Теперь Наташа твердо знала: ему это все равно.

Только работа в лаборатории Платонова по-прежнему приносила ей радость исполнения желаний, свежее чувство собственной полноценности, счастливую уверенность в завтрашнем дне. Она вписалась в небольшой, но спаянный коллектив легко и успешно; ее имя оказалось для новых коллег таким же «говорящим», каким было и для самого Платонова, а ее дипломная работа вызвала у сотрудников лаборатории восхищение, смешанное с удивленным почтением.

Ей нравилось приходить сюда по утрам и, облачась в белоснежный халат (эти халаты просто преследовали ее!), приступать к немому диалогу со своими пробирками, реактивами и записями, в которых не смог бы разобраться никто, кроме самой Наташи. Ей нравилось говорить с коллегами о том, в чем она превосходно разбиралась со школы, и произносить технические термины, которые непосвященным показались бы абракадаброй, а для нее звучали настоящей музыкой. И еще ей нравилось наблюдать, как носится по коридорам и кабинетам ее маленький, кругленький, вечно встрепанный начальник, всегда деловитый, всегда веселый и без умолку болтающий о своих новых экспериментах.

Среди этих экспериментов были и вызывающие скрытую усмешку у всех сотрудников Платонова, исключая, пожалуй, лишь Наташу. Будучи патологически маленького роста (и пользуясь тем не менее немалым успехом у дам), ее начальник без конца изобретал все новые и новые биохимические соединения, помогающие стимулировать в организме человека гормон роста. Глотая целыми горстями «сочиненные» им биодобавки, он только подмигивал девушке, наблюдавшей за ним в первые месяцы с немым ужасом в глазах, и успокаивающе отвечал на ее недоуменные расспросы:

— Я, Наташенька, ничего не боюсь. Не для себя же стараюсь — мне-то уже ничего не поможет, старенький я уже, — а для человечества. Нефть нефтью, ею мы по плану занимаемся, а это уж так — в свободное время, ради хобби-с. Надо же людям и личное счастье иметь, правда же?

— Да какое там личное счастье! — в сердцах отвечала Наташа. — Вы как маленький, Валерий Павлович, право слово. Только младенцы все подряд себе в рот тащат. Нельзя же на себе экспериментировать, это я вам как бывший медработник говорю!

— Медработник она, — начинал сердиться Платонов. — А того и не знаешь, что запрещать человеку заниматься любимым делом преступно и глупо. И кстати, очень вредно для его здоровья… Сказал, что выведу синтетический гормон роста — и выведу, вот увидишь!

Но пока Платонову удавалось «вывести» только волосы на собственной голове (которые выпали так внезапно, что никто из сотрудников не посмел даже пошутить на сей счет)… Его эксперименты были опасны и легкомысленны, но этот человек и в самом деле ничего не боялся: общаясь с химией на «ты», он был уверен, что совсем уж непоправимого вреда своему организму никогда не нанесет. В конце концов, те вещества, которые он использовал в своих опытах — каждое само по себе, — были вполне легальны и безопасны. А если их соединения дают какие-то непредсказуемые эффекты… что ж, на то он и ученый, исследователь, чтобы в этих эффектах разобраться. Даже если ему и случалось попадать в больницу (однажды Наташа узнала, что и в их отделении он лежал когда-то вовсе не из-за «инфекции, подхваченной в отпуске», а тоже из-за последствий какого-то особенно неудачного эксперимента с гормоном роста), то и в этих случаях не терял оптимизма. И оставался все таким же шустрым, энергичным, гениальным Платоновым, которого не только обожал весь институт, но и нежно и преданно любила собственная жена и двое совсем взрослых детей.

— Ты понимаешь, Наташища, — он так и называл ее по имени с самых первых дней знакомства, — химия — это загадочная вещь! Никто из нас не знает, что с нами будет в старости: слишком уж много времени мы провели в общении со всякими непонятными реактивами. Так что не все ли равно, экспериментируем мы над собой сознательно, как я со своим гормоном роста, или неосознанно, как все химики на планете?

— Ну да, — ворчала Наташа, испытывая тем не менее к Платонову ученическую преданность и какую-то непонятную нежность, — вы уже доэкспериментировались… Посмотрите на себя в зеркало!

Но начальник только усмехался и весело подмигивал ей правым глазом, регулярно слегка менявшим оттенок радужной оболочки.

В доверительные минуты общей работы над каким-нибудь особенно сложным экспериментом, во время рутинного заполнения положенных отчетов, на скромных вечеринках по поводу чьего-нибудь юбилея Платонов всегда садился поближе к Наташе. Неизъяснимым женским чутьем она знала, что нравится ему, и относилась к данному факту легко и просто. Крамольные мысли о возможной запретной близости с женатым начальником, посещавшие ее сначала лишь изредка и со стыдом отбрасываемые прочь, вскоре уже начали казаться девушке такими же естественными, как и опасные околомедицинские упражнения Платонова с гормоном роста.

Это было вызвано еще и тем, что ее семейная жизнь становилась все горше и печальнее, чем успешнее оказывались ее достижения на работе. Иногда Наташе уже казалось, что Платонов и его дружелюбная симпатия даны ей небесами как компенсация за одинокую, несмотря на замужество, молодость, за попранную веру в возможность счастья. Максим все реже появлялся на Стромынке, отговариваясь срочными и обязательными экспедициями; новые, грубо сколоченные ящики заменяли в комнате своих развалившихся собратьев (Наташа больше ничего не покупала в дом, а ее мужу это и в голову не приходило); и весь их быт, сначала так любовно обустраиваемый Наташей, дал трещину и развалился — так же быстро, как развалились когда-то под напором привычек мужа новые, только что купленные стулья…