Оберег волхвов - Александра Девиль Страница 11

Все захохотали, а молодой ростовщик весело выкрикнул:

— Конечно, найдутся! При ее-то богатстве! А с лица воды не пить. Я бы и сам посватался, да мы с ней разной веры.

Набралось немало любопытных, готовых тотчас бежать к Шалыгину двору. Дмитрий и его друзья только усмехались, глядя на этих охотников до зрелищ. Самим им было недосуг отвлекаться на подобную ерунду. Они пошли к постоялому двору и вывели из конюшни своих лошадей, заранее накормленных.

А все-таки одно сомнение не давало Дмитрию покоя. И сейчас, седлая темно-гнедого жеребца Стрибога, он вдруг решил, что тоже присоединится к толпе наблюдателей. Хотя бы для того, чтобы развеять всякие сомнения. Друзья немало удивились, когда Дмитрий предложил им задержаться, чтобы вместе с другими зеваками поглазеть на какую-то нелепую боярышню. Но поскольку Клинец и среди них, и в любой другой компании всегда становился негласным вожаком, они не стали спорить.

Подъехав к Шалыгину двору на лошадях, друзья остановились немного позади, возвышаясь над сборищем любопытных, которые почти все пришли пешком. Верхом был только еще князь Глеб да трое-четверо молодых бояр и купцов — из тех, которых в Риме назвали бы «золотой молодежью».

Вскоре раздались громкие возгласы — и тут же на дороге показалась большая повозка, запряженная четверкой лошадей. Протарахтев по камням разбитой дороги, повозка приблизилась к подъему, возле которого медленно, со скрипом, остановилась. Возница слез на землю, поправляя упряжку и проверяя крепление колес. А в повозке, возвышаясь среди груды тюков и сундуков, сидели две молодые женщины: одна — бедно одетая холопка, другая — утопающая в шелках, бархате и золотых украшениях боярышня. Однако лицо этой боярышни было таково, что даже невзрачная холопка казалась рядом с ней чуть ли не красавицей. Рябая, крючконосая, с узеньким лбом и тусклыми слипшимися волосами, боярышня смотрела по сторонам сонным взглядом, то и дело прикрывая веками крошечные щелки своих глаз.

— Тут дорога плохая, как бы повозка не перевернулась, — сказал кучер. — Придется это место обойти пешком.

Кучер и холопка с большим трудом стащили сонную боярышню с повозки и повели ее под руки. Она шла, заплетаясь ногами и почти не открывая глаз. Это выглядело так смешно и нелепо, что мало кто из наблюдателей удержался от хохота.

— Да она еще и кривобокая! — присвистнул какой-то парень.

— Не хотел бы я, чтоб она мне ночью приснилась! — заявил другой.

— Что ж, недаром этакую-то красоту от всех подальше прятали! — засмеялся еще кто-то.

Боярышня хоть и была в сонном состоянии, но, очевидно, почувствовала насмешку, потому что вдруг остановилась, схватила несколько камней и бросила их в толпу, да при этом еще плюнула и злобно зашипела. Холопка, беспокойно оглядываясь, помогла своей госпоже снова забраться на повозку.

Хохот и дурашливые крики были ответом на выходку боярышни.

— Ну, Глеб, хороша невеста? — спросил один из молодых бояр.

Но князь уже и без этих подковырок сник и помрачнел, лицо его вытянулось, и он старался хоть как-то вымучить улыбку.

Дмитрий не стал ждать дальнейших событий, дал знак друзьям следовать за ним, и скоро все трое скакали по северо- западной дороге, ведущей к древлянским владениям боярина Тимофея.

По пути они, смеясь, обсуждали увиденное зрелище. Дмитрий шутил и потешался не меньше друзей, но в душе чувствовал легкую грусть. «Нет справедливости на свете, — внезапно подумал он с досадой. — Эта уродина, слабоумная, злобная, станет чьей-то невестой, потом женой, будет наряжаться, помыкать слугами. А та девушка, прекрасная, как фея, навсегда уйдет в монастырь. Это неправильно, когда уродство у всех на виду, а красота скрыта от мира. Красоту нельзя прятать. Надо, чтобы и у нас люди ей поклонялись, как это делали древние греки».

— Скажи, Никифор, — обратился он к другу, — это правда, что в языческие времена в Греции так ценили красоту лица и тела, что прекрасных женщин даже не судили?

— Верно, были такие случаи, — ответил Никифор, немного удивленный вопросом. — Например, когда гетеру Фрину уже ничем нельзя было оправдать, защитник велел ей раздеться. И судьи в один голос сказали: «Ты слишком прекрасна, а потому не можешь быть судима». Да и Елену Троянскую никто не осудил, хоть она была виновницей большой войны.

— Но если христианская вера лучше языческой, почему же она позволяет, чтобы красивые девушки прятали себя в монастыре? Ведь этак когда-нибудь люди вообще разучатся понимать красоту.

— Видишь ли, Дмитрий, — Никифор слегка улыбнулся, — истинные христиане ценят красоту духовную, а не телесную. Мой дядя священник всегда говорил, что, усмиряя плоть, мы спасаем душу. И потом, разве посвящать себя церкви должны только убогие?

— А сам-то ты таким проповедям веришь? — усмехнулся Шумило. — Ученый ты у нас человек, церковные книги знаешь наизусть, но пообжимать красивых девок всегда не прочь.

Они посмеялись, и Никифор в своей обычной манере говорить не то в шутку, не то всерьез изрек:

— Не мешай мне, Шумило, я с нашим другом веду ученую беседу о толковании красоты в различных верах. Могу еще рассказать, как понимают этот вопрос мусульмане, иудеи. Хотя, мне кажется, нашего друга сейчас волнует совсем не это. Ему грустно и досадно, что он так и не смог притронуться к тем красавицам на речке, которые скоро станут монашками. Зато уродливая боярышня у всех на виду, разодета и разукрашена. И это ему кажется несправедливым.

— А разве не так?

— Ты не понимаешь, что христианский Бог ко всем одинаково милосерден. Помнишь, в Священном Писании сказано, что для Господа нет «ни эллина, ни иудея, ни скифа, ни раба, ни свободного». Так же нет для него ни красивого, ни безобразного, ни умного, ни глупого. Это у древних греков и римлян был такой культ внешней красоты, что некрасивых людей даже не избирали в Сенат. А истинный христианин не должен быть нетерпимым к тем, кого природа не наградила своими дарами.

— Опять проповедь? — поморщился Дмитрий.

— Подумай сам, — невозмутимо продолжал Никифор. — Разве внешняя красота — это заслуга? И разве уродство — вина? Боярышня, над которой все так смеются, не виновата, что родилась такой безобразной и слабоумной. Может, ее зачали в неудачный день или спьяну. Она озлобилась, и это тоже понятно. Но за что ее осуждать? Это Бог так распорядился: не дал ей красоты и ума, зато дал состояние и знатность. Вот если бы душа у нее оказалась так же некрасива, как лицо, — только тогда все имели бы право ее осудить.

Дмитрий посмеивался, слушая ученого друга, а когда тот закончил свою речь, сказал:

— Похоже, ты очень любишь софистику, хоть ее и придумали язычники. Все говоришь как будто верно — а получается не то. Сколько бы ты меня ни путал в этом вопросе, все равно я с тобой не согласен.

И Дмитрий, пришпорив коня, вырвался вперед, давая понять, что спор окончен.