С тобой навсегда - Татьяна Ковалева Страница 11

Ловлю себя на том, что с полчаса гляжу, задумавшись, на золотой шпиль Петропавловской крепости. Шпиль этот сейчас представляется мне чем-то большим, нежели просто архитектурная деталь. Это ось, это центр, вокруг которого мне, связанной с ним судьбой, словно веревочкой, предстоит вращаться всю жизнь. Вот уж несколько лет как вращаюсь, а в жизни моей мало что изменилось. Я по-прежнему одна. Все, кто начинал вращаться вокруг меня, рано или поздно не выдерживали сравнения с Сережей и уходили в никуда. Были и похожие на мою первую любовь, но не такие яркие, не такие чистые — были они все же не такие. Может быть, я идеализировала свою первую любовь, — против этого я не возражаю, хотя можно и усомниться. Но совершенно уверена я в том, что если б любовь моя первая распалась сама собой или угасла как-нибудь, увяла, то было б мне легче в жизни. Ну увяла и увяла — что там! Ничто не вечно в этом мире! Но когда любовь мою так безжалостно, так внезапно (в самом нежном возрасте) перечеркнула смерть, в этом случае трудно, практически невозможно не возвести любимого в божество — божество чистое, прекрасное, всем сердцем любимое, но недосягаемое, призрачное. И невозможно забыть о нем, ибо божество это — свет в твоем разуме и одновременно тяжкий груз в твоей душе. Любимого уж нет, а образ его все живет — стоит ненавязчиво в стороне, на алтаре сердца, и не требует ничего, не требует поклонения; он так скромен. Но как не видеть его, как не возвращаться к нему в мыслях, как не поклоняться ему? И можно ли сравнивать с ним тех, кто проходит с тобой рядом, кто заглядывает тебе в глаза — живой, со слабостями, возможно, с пороками, умный или глупый, добрый или не очень, удачливый или нет… Но не прошедший через смерть!

О Господи!.. Кажется, я обречена на вечный союз с божеством! Сольвейг, всю жизнь прождавшая Пера Гюнта в маленьком домике в горах, была несомненно в лучшем положении: она хоть знала (а если и не знала, то могла надеяться), что Пер Гюнт живой…

Притершись друг к другу, мы с девочками жили во взаимопонимании и согласии. Были у нас и «складчины», и совместные культпоходы (три провинциалки) и всякого рода «очередности». И кровати наши — тяжелые, страшные, с панцирными сетками — расставили наконец, нашли оптимальный вариант. И следили сообща за чистотой сахарницы, ибо никто из нас не возражал, что всякую хозяйку видно по состоянию сахарницы, — не намакияженного лица, не ухоженных ручек, не отполированных ногтей, а именно — сахарницы. Если сахарница липкая или скользкая, если захватана и запятнана она жирными руками, то какая бы разряженная хозяйка ни была, слабое место ее очевидно. А нас ведь было сразу три хозяйки.

Однако в один прекрасный день прислали четвертую. Лену Иноземцеву…

В дверь постучали, и вошла девчушка — совсем юная, сразу после школы — само очарование. В джинсах и белой кофточке с кружевами, будто из деревни приехала. А всех вещей — старый пакет с полустертой надписью «Мальборо». На нас посмотрела, улыбнулась застенчиво — будто рыбка блеснула серебряной чешуей.

На нее глядя, Вера от восторга даже в ладоши захлопала. Надежда же хмыкнула что-то неопределенное. Мне приятна была эта юная гостья, но как подумала я в тот момент, что придется нам потесниться, что опять предстоит двигать тяжеленные кровати и что снова грядет «притирка» со всеми явными и скрытыми сложностями, так оптимизм мой сразу и угас.

Что-то я проворчала тогда насчет сельдей в бочке. И девочку эту, кажется, килькой назвала, — не обижая, однако, с очевидной шутливостью.

Она и не обиделась, засветилась опять своей миленькой белозубой улыбкой.

А Вера вздумала за нее вступаться:

— Ну, что ты говоришь, Любка (лучше б она называла меня просто Любовью Николаевной)! Ты погляди, погляди, какая это килечка! Посмотри, какая рыбонька-раскрасавица к нам заплыла!

Понятное дело, этой восторженной реакцией Вера тут же Елену и купила. Со всеми потрохами и пакетом «Мальборо»… С этих пор они были подружки. Хотя я замечала, что Елена всегда была не прочь подружиться и со мной.

Да, конечно, Лена была — ничего девочка. Интересная. И внешне, и в смысле внутреннего мира, — как выяснилось после. Она мне сразу понравилась. Но не хотелось ей это показывать. Задерет еще свой симпатичный носик.

Поэтому я и сказала, оглядывая ее критически:

— Ничего особенного! Обычная. Мы здесь и не таких видали…

Мне понравилось, как она отреагировала на эту, в общем-то колкую, фразочку, — улыбнулась, опять улыбнулась. Она умела владеть собой, имела характер… Я не знаю, что там у нее было в жизни, какие шероховатости и тернии, какая закавыка, но характер у девочки был закаленный. Несколько позже обнаружилось, что не лишена была Елена и честолюбия. Мне это тоже нравилось. А вот Надежду почему-то злило. Мне это до сих пор непонятно. Ведь из нас — соседок-подруг — Надежда, стоящая время от времени на хорах, ближе всех к Богу. И кому, как не ей, служить проводником доброты, сердечности, участия? Но Надежда всегда держалась от Елены на некоторой дистанции и, будто рыцарь к опасности, всегда была повернута к Елене лицом — с опущенным забралом.

Мы удивлялись загадке судьбы и пытались ее разгадать: Вера, Надежда, Любовь и вдруг — Елена. Почему именно Елена? Какая тут связь?