Опыт нелюбви - Анна Берсенева Страница 11

Это такое сознание. Вот такое.

Кира уже привыкла к тому, что немалое число человеческих поступков определяется только сознанием – непонятным, чуждым и неприемлемым, от которого при этом некуда деваться, потому что никуда не денешь его носителей.

Мир, в котором было разлито такое сознание, простирался перед нею шире, чем поля облаков под крылом самолета.

– В общем, это было дико смешно, – заключила Элина. – Знаешь что? Я попрошусь к бизнесам. Там у них места есть, я видела. И шампанское наливают, и вообще удобнее. Хочешь, вместе попросимся?

За шторками салона бизнес-класса в самом деле виднелись свободные кресла. Летели в этом салоне в основном мужчины, и по всему их виду было понятно, что они-то и есть бизнеса. Ну, не учителя же математики.

– Нет, – поспешно сказала Кира. – Я спать буду. Ты иди одна.

Она и не надеялась, что удастся так неожиданно избавиться от Элининого соседства. Обычно носители такого сознания оказывались куда более назойливыми.

Элина не вернулась ни через пять минут, ни позже; видимо, ее натиск на бизнесов оказался удачным. И Кира уснула, успев удивиться, что сон дался ей легко. Она и в своей-то кровати засыпала с трудом, не говоря про самолетное кресло. Даже странно, что бессонница имела над ней такую власть – на недостаток воли она ведь не жаловалась.

Ей снились львы и сороки, бегущие по синим дорожкам, и что сама она бежит с ними, и она при этом не львица и не сорока, а такая, как есть, но со львами и сороками ей на синих дорожках легко и хорошо.

Кира видела это и сознавала, что спит. Наверное, все это было слишком необычно, чтобы она могла поверить, будто подобное может происходить с нею наяву, и изумление, которое она от этого испытывала, не давало ей отдыха.

Во всяком случае, к моменту приземления она была такой сонной, будто и не спала вовсе. Это было даже хорошо: из Москвы вылетели вечером, на Сахалине тоже сейчас вечер, значит, можно будет сразу упасть в кровать, выспаться, и назавтра разница во времени окажется уже неощутимой.

Правда, прежде чем лечь спать, предстояло еще добраться до гостиницы, а до этого получить багаж. Это оказалось непросто: транспортер в багажном отделении был один, прилетели сразу два рейса, и люди встали вокруг транспортера так плотно, что Кира не могла не то что приблизиться к нему, но даже краем глаза разглядеть, что там по ленте едет. Когда она попыталась втиснуть голову в случайно образовавшийся просвет между телами, то голову ее сжали так, что она тут же вывинтилась обратно и больше таких попыток не предпринимала.

Она стояла перед сплошной стеной широких спин, ресницы ее схлопывались сами собою, в голове плыл сонный туман, и всего ее терпения, всей воли не хватало на то, чтобы относиться ко всему этому как к должному. Но и сделать с этим хоть что-нибудь было невозможно.

– Девушка, ваш который чемоданчик? – услышала она сквозь пелену сна. – Цвета какого?

Спрашивал ее об этом незнакомый парень. Можно было бы сказать, что вид у него разбитной, если бы он не был таким высоким и широкоплечим. Прямо как Федор Ильич.

– Клетчатый, – с трудом шевеля губами, ответила Кира. – В красно-зеленую клетку.

– Виктор Григорьевич распорядился, чтобы мы журналистам помогли, – объяснил парень.

И, не вдаваясь в дальнейшие объяснения, могучим и бесцеремонным движением раздвинул – чуть не расшвырял – стоящих у транспортера людей. Несмотря на сонливость, Кира отметила, что те даже сопротивляться не попытались – восприняли этот натиск как само собой разумеющийся и правильный.

– Идите к автобусу, – сказал ей еще один незнакомый парень, по виду родной брат первого. – А чемодан ваш мы принесем.

Кира поплелась к выходу из багажного зала, от выхода – к автобусу, который еле разглядела сквозь темную пелену снега.

Сахалинский октябрьский снег если чем и отличался от московского, то лишь более крупными и мокрыми хлопьями, да еще тем, что на асфальте и не лежал, и не таял, а создавал сплошную мокрую жижу. Жижа эта была такой глубокой, что залилась Кире в сапоги, а мокрые хлопья, летящие сверху, сразу же попали за шиворот и некстати ее взбодрили.

Так что по дороге до гостиницы она наслаждалась всей полнотой этого состояния: текущие по спине талые струйки, насквозь мокрые ноги и насквозь же ясное сознание, позволяющее всю эту прелесть ощущать.

«Из каких глупых мелочей состоит моя жизнь, – вдруг поняла она. – Ничего в ней цельного, большого, сильного – только пустая каша. И что, так теперь всегда и будет?»

Ответа на этот вопрос она не знала. Или просто старалась не давать себе ответ.