300 дней и вся оставшаяся жизнь - Ирина Волчок Страница 11

Как же его все-таки называть? Вполне, между прочим, нормальный мужик, приказ о повышении жалованья Светка ей с утра подсунула — на ознакомление и подписание. Двадцать процентов, как и обещал. Может, у мамы спросить, все-таки, русский язык и литература… Да нет, глупости, конечно.

— Вот, Инна Алексеевна, приказ о вашей зарплате. И чем это вы так нашего нового шефа зацепили? — Нотки в Светкином голосе звучали обиженные.

Очень хотелось сказать что-нибудь вроде: «Да тем, что работаю, как лошадь, а не юбки каждую неделю на пять сантиметров подрезаю!» Но реплика настолько отдавала совершенно конкретной Полиной Георгиевной, что Инночка с трудом сдержала смешок:

— Ничего, Светочка, лиха беда — начало, какие твои годы! Зато выглядишь замечательно.

Это была чистая правда, Светке было девятнадцать, и вся она была свежая, юная и блестящая. Правда, привычка носить на работу вечерние туалеты утомляла, но сегодня Инночке страсть как хотелось оказаться в Светкином гардеробе, ведь предстоял вечер…

Договорились, что он за ней заедет. Не к подъезду, а к небольшой булочной, с незапамятных времен ютившейся на углу в их доме. Инночка тоскливо инспектировала содержимое шкафа: всю ее сознательную жизнь мама наставляла: покупай дорогие, неброские вещи, коричневые, бежевые, умбра, «топленое молоко», охра, в крайнем случае, терракот. Эти цвета отлично сочетаются между собой, хорошо подходят к твоей светлой коже и русо-рыжим волосам. Не носи белое — непрактично, не носи черное — с твоим ростом и комплекцией ты будешь похожа на муравья. Никакого красного, это цвет шлюх и пожарных машин. «И помидоров! — кричала Инночка и лезла к матери ласкаться. — Ты ужасно старомодная педагогиня!» Но материнскому завету всегда следовала, не позволяя себе даже любимое зеленое.

Податься, что ли, к Томке. У нее все шмотки «неправильных» цветов. Глупо как-то. И неудобно… Но выпендриться хотелось. Даже не ради Валентиныча, а ради себя. Нашел же в ней что-то классный (и сопливый… ладно, юный) компьютерщик Генка? Может, не такое уж она и ископаемое?

— Сашка, Шурятина, ты дома? — заорала на всю квартиру Инночка. Невнятное «ага» донеслось из комнаты сына.

— Слушай, ребенок… — Сашка был выше своей матери на вполне приличные восемь сантиметров, вполне законно этим гордился и на «ребенка», опять же вполне привычно, поморщился. — Дай штаны кожаные на прокат, а? Всего на один вечер. Честное слово!

— Ма, они тебе велики будут, они растянулись чуть-чуть. — Голос Сашки ломался давно, но периодически еще соскальзывал в дискант.

— А ты мне поможешь шнуровку на боках подтянуть…

— Ладно. Два вопроса: что ты сверху оденешь…

— Наденешь! — вмешалась в разговор бабушка с порога. — Одеть можно куклу или ребенка.

— Или пугало! — заржал Сашка басом и без паузы продолжил: — И куда ты вообще в таком экстриме собираешься?

— Собираюсь я на деловую встречу, а «одену», как вы изволили выразиться, бабушкин похоронный прикид.

«Похоронным прикидом» в семье величали глухой черный свитер с высоким горлом.

— Что это, интересно, за деловая встреча такая, куда молодая и красивая женщина собирается в кожаных штанах сына и бабушкином похоронном прикиде, а? — вконец обнаглел ребенок.

— Много будешь знать — скоро состаришься, — рассмеялась Инночка. — Молодость и красота часто мешают женщинам во время деловых встреч.

Так, сапоги на каблучищах (каблучищи мы любим, это потому, что ростом не вышли, метр шестьдесят пять — это вообще несерьезно), короткая черная же кожаная куртка.

— Нуся, ты вырядилась, как гангстер из дешевого боевика. Или как гробовщик. Может, украшение какое-нибудь, брошечку, цепочку?

— Перебьются, — неопределенно возразила Инночка и выдернула из волос шпильки. Не слишком длинная, но тяжеленная грива хлынула по узким прямым плечам. Вот такая она сегодня загадочная, пусть как хочет, так и понимает.

Она не помнила, какая у него машина, она, собственно, вообще в автомобилях не разбиралась. Что-то низкое, с плывущими, текучими какими-то контурами замигало фарами, потом посигналило. Инночка растерялась, боясь попасть в дурацкую ситуацию: а вдруг это вовсе не Терпилина машина, и ее, Инночку, просто банально «снимает» какой-то идиот? Наконец дверца открылась:

— Ну, что же ты, садись! Если бы я не был в курсе, что ты, как дисциплинированный сотрудник, появишься на этом перекрестке в двадцать ноль-ноль, я бы тоже тебя не узнал. В этом имидже ты — как факел.

— А вы, видимо, Прометей. И сейчас понесете меня людям из общепита. В рамках общечеловеческого прогресса. — Она почему-то сразу переходила, вот уже во второй раз, в разговорах с ним в этот тон постоянной пикировки.

В машине было тепло. И уютно, несмотря на очень низкую посадку. Шеф откровенно рассматривал ее. Инночка решила держать паузу — хотя бы ради разнообразия. Последнее время она часто ловила себя на том, что сначала говорит, а потом думает.

— Нет, меня точно посадят. Без права переписки. Или вообще — в зиндан… — пробормотал Терпила, включая двигатель.

— Это еще почему?

— Не «почему», а «за что». За развращение малолетних подчиненных.

— А ты меня развращаешь? — изумилась она от таких откровенных авансов.

— Ха, с нашей первой встречи!

Уж что-что, а первую встречу она надолго запомнила. Несмотря на настоящую симпатию, появившуюся между ними — неизвестно когда именно, — признаваться в мелком хулиганстве с нанесением телесных повреждений неизвестной науке степени тяжести Инночка не собиралась. Поэтому и молчала героически до самого кабака.