Лгунья - Айелет Гундар-Гушан Страница 11

Когда они вернулись домой, настал вечер. В полутемном коридоре стояла Майя. Лицо ее было освещено пробивавшимся из ванной слабым светом, а тело погружено в тень.

– Я вас ждала, – сказала она, подходя к Нофар и обнимая ее своими тонкими загорелыми руками. – Ты была великолепна! – Несмотря на то что сестер разделял год, они были одинакового роста. – Но что они сделали с твоим лицом?! Ты вся какая-то другая!

И еще до того, как мама успела напомнить, что уже поздно, сестры закрылись в ванной, чтобы внимательно изучить в зеркале работу гримерши. О, как это было приятно – просто стоять рядом! Поверить невозможно, что за все каникулы они ни разу так не стояли.

– Ты выглядишь потрясающе, – сказала Майя, придвинувшись к Нофар, чтобы лучше ее видеть. – И говорила потрясающе. Я прямо горжусь тобой, горжусь, что я твоя сестра.

Нофар улыбнулась; Майя тоже. У нее была очень красивая улыбка. Даже когда она была еще совсем крохой, люди говорили, что ей надо сниматься в рекламе; они бы охотно купили все, что она предложит, – подгузники, стиральный порошок, дорогой кондиционер в кредит. Но Майя ничего такого никому не предлагала, и за это ее любили еще больше. Майя научилась чувствовать эту любовь до того, как сказала первое слово, и так к ней привыкла, что представить себе не могла, что когда-нибудь любовь исчезнет. Она была как восход и заход солнца; она была естественным ходом вещей. И поскольку Майя неустанно ждала эту любовь, та приходила к ней снова и снова. Так приходят утро и вечер. Они знают, что люди ждут, и не смеют их разочаровывать.

Когда Нофар уехала на интервью, Майя села перед телевизором и стала ждать. То и дело звонил телефон: ее приглашали повеселиться – но Майя всех отшивала. Ее старшая сестра скоро будет в новостях, и она должна это видеть. Она терпеливо слушала, пока дикторы говорили о коалиционном кризисе, позевывала, глядя на протесты оппозиции, и, когда лицо Нофар наконец-то появилось на экране, восторженно – мол, знай наших! – захлопала в ладоши. Но Нофар как в рот воды набрала, и сердце младшей сестры сжалось. Парализованная Нофар сидела в студии, а парализованная Майя смотрела на нее с дивана. Стыд, который она чувствовала за старшую сестру, был как физическая боль. И чем дольше Нофар молчала, тем невыносимее становилась эта боль. Майя уже накрыла лицо подушкой – только бы этого не видеть, – как вдруг сестра заговорила.

О, как красиво она говорила! Когда интервью закончилось, Майя немедленно растрезвонила об этом всем своим знакомым, но во рту после этого появился какой-то неприятный вкус. Сначала она его почти не ощущала, но через какое-то время почувствовала, что дыхание воняет кислятиной. Такого с Майей никогда раньше не случалось, и ей ничего не оставалось, как позвонить своему парню и сказать, чтобы он сегодня не приходил: она плохо себя чувствует. Майя снова и снова выдыхала воздух себе на ладонь – может, эта гадость уже исчезла? – однако та не исчезала. Наоборот: чем дольше Майя вспоминала сиявшее на экране лицо сестры, тем кислей становилось во рту.

Впрочем, когда Нофар вернулась домой и сестры отправились болтать в ванную, Майя перестала чувствовать странный вкус и решила, что он исчез навсегда.

* * *

Стояла ночь. На четвертом этаже лежал на спине Лави Маймон. Он уже пытался лежать на животе, потом – на боку, но все напрасно. C тех пор как шесть часов сорок одну минуту назад показали интервью, он не мог успокоиться. Какая она была красивая, когда рассказывала свою историю! Как блестели ее глаза, когда она говорила о выдуманном отборе в спецназ! А эта стекавшая у нее по щеке слеза! Лави ужасно захотелось высунуть язык и осторожно ее слизнуть, но это желание его напугало. Как и большинство мальчиков его возраста, он постоянно смотрел порно, но эта слеза и жгучее желание поймать ее языком показались Лави гораздо более неприличными, чем все, что он видел в кино для взрослых.

Он снова и снова прокручивал в голове вчерашние события – четырехминутное интервью казалось вечностью, – снова и снова вспоминая тот сладостный миг, когда девушка перебила ведущую, уже готовую перейти к следующему сюжету, и назвала его имя. Она про него не забыла! Она исполнила его просьбу! И хотя Лави знал, что не оставил ей другого выхода, это все равно потрясло его до глубины души.

* * *

Нофар проснулась, едва рассвело. Мебель в ее комнате была такой же, как всегда, но это ее почему-то удивило. Странно, что после вчерашнего ни стол, ни кровать, ни шкаф не поменялись местами. Нофар снова и снова возвращалась мыслями к интервью. Она вспоминала каждую секунду так подробно, проживала каждое мгновенье так остро, что четыре минуты превратились в четыре часа. В голове у нее стоял такой тарарам, что Нофар не слышала, как в соседней комнате бормочет во сне Майя.

Нофар вышла из комнаты в коридор. Она боялась повстречать кого-нибудь из домочадцев: казалось, если она встретится с ними глазами, чувство, которое она до сих пор подавляла, вырвется наружу. Но, придя в гостиную, Нофар увидела, что там никого нет. Только диваны, ковер да телевизор. Все – на своем месте, все – как обычно. Нофар взглянула на часы. Остальные проснутся не раньше чем через час. Целый час она может наслаждаться воспоминаниями о чудесном вчерашнем вечере. Так бывает всегда: когда ты одна, когда ты пребываешь на границе ночи и дня, мечты сильнее раскаяния, а желания берут верх над страхами – пока не взойдет солнце, не погрозит людям пальцем и не загонит мечты в их норы.

Но, сев на диван, Нофар почувствовала на себе чей-то взгляд. Со стены на нее уставился дедушка Элькана. Нофар отвела глаза и попыталась снова думать о чудесном вчерашнем интервью, но герой Войны за независимость продолжал сердито на нее смотреть. Да, в телестудии Нофар объявили героиней дня, но дедушка Элькана знал, что такое настоящий подвиг, – недаром его имя упоминалось на сто восемьдесят четвертой странице учебника истории, в третьем абзаце – и под пронзительным взглядом героя Нофар почувствовала себя жалкой блохой.

Родители рассказывали ей, что дедушка даже на скаку мог подстрелить вооруженного диверсанта из соседней деревни, однако молчали о том, что самой большой его любовью была земля. Элькана обожал ходить по полям босиком, обожал зимой чувствовать под ногами мягкую траву, а летом – ломкие колючки, обожал, когда его ноги целовали пьяные от ароматов весны сороконожки. Когда дедушка ложился спать, одна его нога всегда свешивалась с кровати – не только для того, чтобы он мог сразу вскочить по тревоге, но в первую очередь чтобы чувствовать спящую землю. Даже любовью с женой он занимался стоя – чтобы ни на миг не отрываться от своей настоящей возлюбленной. Он отказался обуться даже на собственную свадьбу и лишь на обрезании сына вынужден был изменить своему обычаю. Раввин, помнивший, что случилось на свадьбе, пригрозил, что откажется проводить обряд, если Элькана снова придет босиком. Жена умоляла его уступить, из глаз у нее потоком текли соленые слезы – и Элькана согласился, в первый и последний раз. Возможно, из страха, что соль повредит урожаю.