Красавица некстати - Анна Берсенева Страница 11

Вера молчала. Она была так ошеломлена, что не знала, что сказать. Ей казалось, все в ее жизни должно теперь стать другим. Слишком важным было то, что произошло между ними! И вдруг он говорит, что сейчас уйдет, и это значит, что уже утром, да что утром, уже через час все в ее жизни станет таким, как будто ничего и не было.

Это было так странно, так невозможно, что она не находила слов, чтобы этому противиться.

– Думаешь, хорошо тебе было бы, если б я к тебе надолго прислонился? – сказал Гайдамак. – Я ж теперь даже не политический, Вера. Гордиться нечем. Последнюю десятку за вооруженный грабеж дали. Как в пятьдесят третьем с лагеря вышел, так и… Сначала буханку хлеба спер – посадили. А потом зло взяло: чего стесняться, им можно, а мне нельзя?! Ну и понеслась душа в рай. В кайф пошло. – Он усмехнулся; глаза сверкнули злым огнем. – Тебе такой мужик без надобности. Хоть в этом Игната Михалыча не обижу. – Как только он произнес имя ее отца, лицо его сразу как-то осунулось и постарело. До сих пор он прямо смотрел Вере в лицо, а тут отвел взгляд. – Отвернись, – сказал он. – Оденусь.

Вера отвернулась к стене. До сих пор он не только не стыдился своей наготы, но даже не замечал ее, а теперь вдруг… Но она понимала, почему теперь это стало иначе.

Ушел он не через подъезд, а через палисадник. Вера спустилась по папиной лестнице вместе с ним и проводила его до самого забора. Не то чтобы ей хотелось подольше побыть с ним… Ей даже поцеловать его на прощанье не хотелось. То, что так неожиданно соединило их, было слишком мощно и страшно, чтобы длиться долго. Но делать вид, будто ничего их не соединяло, она не могла.

Прежде чем перемахнуть через забор – он был такой невысокий, что через него без труда перелезал любой ребенок, – Гайдамак взял Веру за плечи и посмотрел ей в глаза долгим взглядом. Что было в этом взгляде? Вера не понимала.

– Что ж они с нами сделали-то, а? – В его голосе прозвучала такая горечь, что Вера вздрогнула от жалости к нему. – Ну, пусть в этом, что сегодня натворил, сам я виноват. Но в остальном-то, в самом первом-то – они! – Теперь уже не горечь, а глубинный, подспудный, а потому особенно страшный гнев прозвучал в его голосе. Вера вздрогнула. – Нелюдями они нас сделали. Во всем я теперь такой, каким человек быть не должен. – Он быстро прижал к себе Веру и, не поцеловав, оттолкнул, так же быстро и почти зло. – Прости. Не поминай лихом.

Его шаги долго слышались в ночной тишине улицы. Вера не подошла к забору, чтобы посмотреть ему вслед сквозь кусты сирени. Она знала, что не будет вспоминать его. Но смутно чувствовала и другое: что не забудет его никогда. То, что она узнала с ним, из-за него узнала, поселилось в ней так глубоко, что… Что должно было определять всю ее жизнь, нынешнюю и будущую.

Что это такое, как это назвать, Вера не знала. Но это было самое сильное чувство из всех, какие она знала до сих пор. Оно болело у нее внутри так же, как все у нее внутри болело после этой ночи.

Не глядя больше на забор, скрытый сиреневыми кустами, Вера пошла по дорожке к дому.

Воспоминание оказалось таким неожиданно сильным и ясным, что Вера вздрогнула, когда оно – то ли во мгновенье, то ли, наоборот, долгой волною – прошло по ее душе. Ей показалось даже, что тот пронзительный запах сирени ворвался в комнату. Хотя этого уж точно не могло быть: за окном стояла осень. Да оно и закрыто было, окно.

Вера встала, на цыпочках прошла в дальнюю, самую маленькую комнатку. Когда-то здесь была родительская спальня, а после Тимкиного рождения стала детская.

Она остановилась на пороге, глядя на спящего сына.

Ничего в нем не было от того человека, совсем ничего! Он был похож на своего деда и больше ни на кого. Хотя… Вера ведь и не помнила, каким он был, Алексей Гайдамак. Какого цвета были его глаза, какой формы губы… Она помнила только отчетливое, ясное чувство, которое появилось у нее внутри вместе с его появлением: что так, как он, выглядит жизнь. В этом ее правда.

Но внешне Тимка не был на него похож совершенно.

И непонятно было, зачем вдруг пришло воспоминание о той ночи.

«Со мной что-то должно произойти, – подумала Вера. – Нет, не то. Я должна что-то сделать со своей жизнью. Так больше нельзя!»

С этой мыслью она и уснула. Может, наутро эта мысль должна была уйти, как уходят многие горячечные, воспаленные ночные мысли. Но сейчас она казалась Вере непреложной.