Сломанная роза - Джо Беверли Страница 100

Или своего самца.

— Когда ее кормили? — спросил Галеран.

— Перед тем, как нас забрали из монастыря. Она скоро проснется.

Галеран уверенно взял Донату на руки, крепко прижал к груди. Ее пеленки опять были мокрыми, но это его совершеннo не беспокоило. Он держал девочку на согнутой руке, дотрагивался жестким пальцем до шелковистой кожи, тонкой, как лепесток цветка, внутренне содрогаясь от страха, что поцарапает ее.

— Ты мне как родная, маленькая моя, — тихо пробормотал он. — Я дал клятву.

Девочка зевнула, проснулась, открыла большие синие глаза и пристально посмотрела на Галерана. Но губки ее немедленно задвигались в поисках груди.

— Есть, есть, и только есть, да? — усмехнулся он. — Ты отлично знаешь, чего тебе надо. Что ж, хорошо. Пусть тетя Алина переоденет тебя, и я отнесу к маме.

Тогда у меня появится повод разбудить ее.

Мне нужно, чтобы она проснулась.

Мне нужна она.

Доната безропотно позволила распеленать, обтереть и переодеть себя, только не сводила глаз с Галерана, будто понимала, что отныне он — главный в ее мире человек.

Узнает ли она когда-нибудь, какую кутерьму вызвало ее появление на свет?

Он постарается, чтобы она никогда об этом не узнала.

Галеран взял девочку на руки и понес к Джеанне. Осторожно присев на краешек кровати, он потряс Джеанну за плечо.

— Просыпайся, соня.

Она медленно, неохотно потянулась; затем боль и явь дали о себе знать, и она охнула. Застыв в неловкой, скованной позе, она смотрела на Галерана и моргала.

— Галеран? Где?.. Что?.. Ах, Доната…

— Да, ей пора есть.

Он положил ребенка на кровать и помог Джеанне сесть. Видимо, любое движение причиняло ей боль, но она ничем не выказывала, как ей трудно, лишь шумно вздохнула.

Доната почувствовала, что о ней забыли, и захныкала.

— Потерпи, маленькая. — Галеран дал девочке палец, за который та немедленно уцепилась, и спросил:

— Ты справишься?

— Ничего, не беспокойся. Только дай мне ее.

Он взял ребенка и осторожно положил на колени Джеанне. Она тревожно, почти со страхом смотрела на него. Он знал, сколько всего ей хочется спросить, но Доната не могла ждать и уже начинала сердито кричать, прихватывая губками рубаху на груди Джеанны.

Успокаивая ее, Джеанна подняла тунику, и несколько минут в комнате раздавалось только довольное чмоканье. Джеанна в упор взглянула на мужа, что было уже больше похоже на нее.

— Так что же, все хорошо?

— Почему ты так решила?

— Ты какой-то… отдохнувший. Или счастливый?

Дразнить ее дальше было нечестно. Галеран позволил себе улыбнуться.

— Все хорошо. Ты права, я чувствую себя отдохнувшим и почти счастливым.

Джеанна прикрыла глаза.

— Слава богу.

Но затем спросила:

— А Раймонд?

Галеран рассмеялся.

— Честный бык? Здоров и свеж и отправляется рубить неверных.

— Бык? — недоуменно протянула она, но потом тоже улыбнулась. — Умно придумано. Ему понравится.

— Он доволен жизнью: теперь он убедился, что я не размажу тебя по стене, когда буду не в духе, и не отдам Донату на воспитание на кухню.

Джеанна опустила глаза и поудобнее переложила ребенка, но Галеран понимал, что таким образом она просто выгадывает время, чтобы подумать. Но вот она посмотрела на него.

— Так что ты хочешь у меня спросить?

— Ничего.

— Нет, что-то есть.

Теперь не время для таких расспросов, да и вообще стоило ли затевать этот разговор? Не проще ли вернуться домой и сделать вид, что ничего не было…

Ничего — кроме ребенка, которому он не отец, и другого, родного, похороненного под розовым кустом в Хейвуде.

Но прошлого не воротишь, и можно лишь заботиться о нынешнем дне.

Впрочем, один вопрос он мог ей задать спокойно.

— Ты и меня считаешь честным дурнем, которого нужно защищать?

Она сразу поняла.

— Ах, Галеран, в этих делах мужчины почти ничем не отличаются от женщин. Ты бы мог спокойно стоять и смотреть, как я иду в трясину, и не пытаться помешать мне?

— Нет. Но я всегда давал тебе идти твоим путем и верил, что ты знаешь, куда ступить. И ты могла бы ответить мне тем же.

— А я оступилась и попала в трясину! Что еще хуже, потянула за собою тебя и Раймонда. Значит, я и должна была вытащить всех на твердую землю.

— Но не так!

От его громкого голоса Доната вздрогнула и выпустила грудь. Молоко все лилось, и Джеанна не сразу опомнилась, подставив под струйку подол рубахи и снова приложив дочь к груди.

— Я знал, что делаю, — продолжал Галеран уже спокойнее. — Я не позволил бы им избивать тебя, пошли ты мне хоть слово.

— Галеран, но я согрешила не только прелюбодеянием, я отвергла бога! Меня надобно было наказать.

— Так тому и быть, — угрюмо ответил он. — Отошлем тебя обратно, чтобы ты получила все сполна.

— Нет, благодарю.

Она не замечала его гнева и улыбалась. В ее глазах Галеран прочел неожиданную для себя правду.

— Ты успокоилась.

— Да. Архиепископ Фламбар не хотел мне добра, но вышло так. Одиночество, покой и молитвы очистили меня даже от тоски по Галлоту и от злобы на мир, не оставлявшей меня с тех пор, как его не стало. Я лучше узнала себя, и в этом мне тоже помогло наказание. Я поняла, что не властна над моим слабым телом, боящимся боли, но властна зато над рассудком. Я стала сильнее и чище. Теперь я примирилась с собою и с богом и готова начать все заново, без ран и теней минувшего. А ты?

— Был бы счастлив, если так.

Галеран придвинулся ближе к жене, досадуя, что не может прижать ее к себе с такой силой, как хотелось бы после долгой разлуки. Перед ним была новая Джеанна — не упрямая девочка, не истерзанная сомнениями мать, не иссеченная розгами грешница.

Тяжелое испытание выявило лучшее, что было в них, и теперь женщина, которую Галеран любил, сделалась ему стократ дороже.

Джеанна приложила дочь ко второй, полной молока груди. Галеран не мог обнять ее, но, сидя рядом, рассказывал ей о том, как судил себя сам, что узнал о себе. Об Иерусалиме. О жестокой резне, о струящимся по улицам рекам крови. О своей попытке спасти от гибели детей, хотя сознавал, что идет на верную смерть.

— Рауль останавливал меня, но я оттолкнул его, хоть и понимал, что могу осиротить вас с Галлотом. Я был не прав, но и теперь думаю, что в другой раз поступил бы так же. Чтобы спасти меня от смерти, Раулю пришлось ударить меня по голове, и я лишился чувств, а когда пришел в себя, долго еще не мог опомниться от того удара. Ум мой блуждал, и, верно, в этих блужданиях я лучше узнал себя. Они дали мне время понять, каково мое место в божьем мире и для чего Он создал меня.