Претендентка на русский престол - Елена Арсеньева Страница 10

– Воля ваша, – согласился Петр Федорович, а днем позже Лиза услышала, как он молвил Яганне Стефановне:

– Ее сиятельство – одна из тех редкостных натур, благородных и романтических, которые радуются или скорбят из-за того, что о них подумает потомство!..

Вот тут и догадаться бы Лизе, кто такая эта княгиня Августа, тут и ужаснуться, одуматься, сойти с дороги ее… да где! Разве знала она хоть что-то, разве понимала, разве могла угадать? Так и осталась пожимать плечами в своем неведении.

Ну а как задумала Августа, так и сделалось. Герp Дитцель, ни словом не поперечившись, отбыл в дальний путь незамедлительно.

Итак, тяжко болели духовно Августа с Лизою, но пришел наконец день отбытия из гостеприимного «Святого Франциска». Вещи были упакованы и снесены вниз, девушки готовились сойти к наемной карете, где уже почтительно ожидали хозяин с хозяйкою, как вдруг в дверь кто-то робко постучал.

Открыли. На пороге стоял Гаэтано.

– Милостивые синьоры! – возопил он с порога. – Молю вас, не погубите! Возьмите меня с собою, не то кровь моя падет на ваши головы!

– Что сие значит, голубчик? – спросила Августа с ласковой насмешливостью.

– Синьоры, как только вы уедете, меня настигнет месть за то, что я спасал ваши жизни! – прошептал он, со свойственной всем итальянцам впечатлительностью невольно перенося на себя все почетное бремя, и Лиза только головой покачала, вообразив, как же описывал он приключение в остерии. Теперь понятно, почему здешние девчонки все как одна головы потеряли!

Но Августа уже перестала усмехаться:

– Месть настигнет? С чего ты взял?

– Я только что видел в лесу одного из тех, кто был тем вечером в остерии. Тогда ему удалось удрать от меня, сейчас он не струсил, а начал меня выслеживать. Кое-как я скрылся, но им не составит никакого труда найти меня и расправиться со мною!

Августа передернула плечами с невольным презрением:

– Сколько тебе лет, Гаэтано? Уж никак не меньше двадцати, верно?

Тот задумчиво кивнул, словно не был в том уверен.

– А хнычешь, как дитя малое: ах, меня побьют, ох, меня обидят! Разве не мужчина ты? Разве силы нет в руках твоих, чтоб отбиться? Разве нет друзей и родни, чтобы стать за тебя?!

Краска бросилась в лицо Гаэтано. Он опустил глаза и заговорил не сразу, с трудом:

– Я бы не отступил в честной драке, лицом к лицу. Но как уберечься от кинжала, которым пырнут из-за угла ночью? Как уберечься от предательского залпа из зарослей, ведь сии негодяи, по их рожам видно, давно уже отправились в маки́?! ^[8] А что до родни и друзей, госпожа… – Он тяжело вздохнул: – Так ведь у меня нет никого на свете, тем более в этой стране!

– Почему?

– А потому что я не итальянец вовсе; не знаю, кто по крови, но я здесь чужой, и все мне здесь чужое, хоть и вырос тут с младенчества, и матери своей не помню, и речи иной не знаю.

– Как же ты попал сюда? – хором воскликнули обе девушки.

– Один Бог знает. Думаю, мать моя была беременной рабыней, купленной у турок богатым генуэзцем, ибо я вырос в Генуе. Смутно вспоминаю ее голос, светлые глаза…

– Но хоть имя ее ты знаешь? – тихо, участливо спросила Лиза.

Гаэтано радостно закивал:

– Знаю! Имя знаю! Я звал ее Ненько! ^[9]

Лиза так и обмерла при звуке этого слова, которое даже нерусский выговор Гаэтано не смог исказить.

– Господи! – воскликнула она. – Ненько?! Неужели ты малороссиянин?

У нее даже слезы на глазах выступили. Вглядывалась в лицо Гаэтано и, чудилось, видела вживе одного из тех хлопцев-малороссов, рядом с которыми шла на сворке ногайской, билась на горящей галере… И дивилась себе: как можно было сразу же не признать в сем пригожем лице черты соотечественника, славянина, брата?

В один миг Лиза уверовала, что и своевременное воспоминание Гаэтано об укромной остерии, и предостерегающий взор волчьих глаз на кружку с отравленным вином, и рука, замершая на полпути, словно наткнувшись на змею, – все это были случайности, незначительные мелочи, вовсе недостойные того внимания, кое она к ним проявляла. И в конце концов Лиза позабыла о них, как забывала обо всем, саднившем ей душу или память… Что-что, а уж забывать она научилась отменно!

Она с жаром вцепилась в руку Гаэтано, жалея лишь о том, что он не помнит ни одного слова из речи предков своих. Он был как Гюрд – такая же невинная, несчастная жертва крымчаков, и всем сердцем, которое в этот миг мучительно сжалось от печали по горделивому и отважному чорбаджи-баши, она пожелала, чтобы Гаэтано воротился на родину цел и невредим, чтобы сыскал там счастье!

– А я давно догадывалась, что ты не итальянец! – воскликнула Августа, которая тоже была изумлена и обрадованна.

Гаэтано, видимо, растерялся, даже побледнел от удивления:

– Почему?

– У тебя совсем иные движения губ, когда говоришь. И слова произносишь чуть тверже. Точнее, я думала, ты сицилиец или неаполитанец, но уж точно не северянин, не римлянин.

– Синьоры, вас послала сюда Святая Мадонна! – вскричал Гаэтано.

Августа лукаво поправила его:

– Мы говорим – Богородица!

– Бо-го-pо… – попытался повторить он, но не смог и вдруг рухнул на колени, простирая вперед руки. – Я был рожден на чужбине, так неужто мне и смерть здесь принять суждено?!

Ну что было ему ответить?..

Вот и вышло, что герp Дитцель уехал в Россию, а все остальные, и в их числе Гаэтано (его так и называли, ведь иного имени он не знал, а креститься здесь было негде), отправились в Рим. На виллу Роза.

* * *

Через несколько дней они привыкли к праздной, живописной пестроте итальянской жизни, привязались к Риму, как к живому существу, впитывая всем сердцем звуки, краски, запахи его, изумляясь, восхищаясь, сердясь, смеясь… И очаровываясь им все сильнее.

Разумеется, дам в одиночку более не отпускали. Даже Гаэтано был признан недостаточным защитником. Обыкновенно езживал с ними Фальконе: весь в черном, суровый, важный, чье выражение лица, походка, речь были бы уместны у короля, скрывающего свою судьбу под плащом скромного синьора. Лиза глазела по сторонам, краем уха рассеянно слушая, как Августа и Фальконе садятся на своего любимого конька: спорят о государственности. Все это казалось ей пустым звуком.

Хоть и робела признаться в том подруге, созерцание платьев, шляпок, карет и вообще живых римских улиц было для нее куда завлекательнее зрелища мертвых камней. Особенно Испанская лестница.