Обольщение. Гнев Диониса - Евдокия Нагродская Страница 10

Не надо думать об этом, не надо, а то еще, не дай бог, опять начнется…

Но ведь это интересный психологический вопрос! А в Илье? Есть ли черта… Да, конечно, лоб! Прямой, с выдающейся линией бровей. Этот лоб мне всегда так нравится, я его всегда и целую в лоб… А «то лицо» я хотела целовать все… Все… Я вскакиваю с места и кричу:

– Женя! Женя!

В моем голосе, верно, звучит что-то странное, потому что Женя и Сидоренко вбегают, слегка испуганные, но я уже совладала с собой и говорю с нервным смехом:

– Там, на перилах, скорпион!

Виктор Петрович хватает палку, Женя бежит за каменными щипцами. Мне уже стыдно своего глупого волнения и я спокойно говорю:

– Бросьте, не стоит. Жар спал, поедем на велосипедах.

Я выучила Женю ездить на велосипеде. Она увлеклась этим спортом, как раньше верховой ездой и управлением парусом. Катя отказалась. Ей, кажется, это нравится, но все, что идет от меня, ей противно.

Мы прислонили велосипеды к высокому орешнику и уселись отдохнуть. Дорога была отвратительная, да еще на подъем. Нам жарко, мы устали. Говорить не хочется. Вечер такой мягкий, ветра нет, море все розовое.

Женя задумчиво смотрит в даль, обмахивая лицо платком. Я прилегла к ней на колени. Сидоренко лежит, опершись на локоть, и жует стебелек травы.

Я все думаю о странном совпадении и, желая разогнать эти мысли, сажусь и обиженным тоном говорю:

– Какой вы сегодня неинтересный собеседник, Виктор Петрович! Прочтите хоть стихи или спойте романс.

– Я не могу так сразу! Женя Львовна, о чем вы думаете?

Женя вздрагивает:

– Так, ни о чем!.. А впрочем, чего же я стесняюсь? О «нем». Знаете, о «нем» в кавычках, как говорит Виктор Петрович.

– Ого! – восклицает Сидоренко, – у Жени Львовны есть «он»!

– То-то и дело что нет, – с таким огорчением произносит Женя, что мы смеемся.

– Ну, Женя Львовна, я три недели пою романсы, читаю стихотворения, спас трех котят из воды, подарил вам мандолину и семена американской картошки, ем тянушки вашего приготовления без единой гримасы – имею я наконец право попасть в кавычки? – произносит с пафосом Сидоренко.

– Э, нет, Виктор Петрович! – отвечает Женя серьезно.

– Отчего?

– Я вас очень люблю, да не влюблюсь, – трясет она головкой.

– Но почему же?

– Потому что вы не мой тип!

– А вы знаете свой тип? – спрашиваю я быстро.

– Конечно!

– И я не подхожу под тип? – с комическим отчаянием спрашивает Сидоренко.

– Нет! Вы русый, а я люблю брюнетов; у вас борода, а я люблю одни усы – большие усы. Вы среднего роста, а я люблю очень высоких. Да и вообще я в вас не влюблюсь.

Сидоренко разводит руками:

– Ну хорошо, ну хорошо. Вы описали нам наружность, а качества-то его душевные?

– Если он будет умный и хороший человек, это очень хорошо.

– Значит, он может быть и дурным, но только с усами! Ай, ай, Женя Львовна, а еще серьезная барышня!

Личико Жени выражает досаду.

– Конечно, я не умею это все хорошенько объяснить, я как-то мало думала обо всем этом. Я даже не очень люблю романы, где много говорится о любви, но мое мнение таково: сначала понравится наружность, может понравиться и некрасивая наружность, и все в ней мило, все нравится, и влюбишься, а потом оказывается – и глуп, и плох! Приходится разлюбить, а это больно. Вот и все. Лучше сказать не умею.

– Правда, Женя Львовна, – вдруг тихо говорит Сидоренко. – Правда! А если этот человек и умен, и хорош, тогда…

– Тогда крышка! – решительно говорит Женя. – Тогда счастье!

– А если мука?

– Не знаю. По-моему, любовь – счастье. Даже несчастная любовь!

Мы все молчим и смотрим на море.

– Ай да Женя Львовна, какую лекцию о любви прочитала! – с немного преувеличенной веселостью говорит Сидоренко.

Крышка?! Ну нет! Ты, милая, чистая девочка, не понимаешь, что есть два сорта любви, и одну из них можно отлично победить, потому что она не дает счастья.

Сидоренко едет в Тифлис через Батум. Мы все, кроме Кати, провожаем его на пароход. Женя чуть не плачет и умоляет не забыть привезти ей чувяки из желтой кожи. Мы надавали ему столько поручений, что составился длиннейший список.

Сидоренко клянется, что приедет через две недели непременно, и умоляет Женю не влюбиться в приказчика из бакалейной лавки.

– Усы у него, как два лисьих хвоста! – уверяет он. – Пропало мое дело.

Сидоренко нервно весел. Пора садиться в фелюгу, но он все медлит и по нескольку раз прощается. Наконец прыгает в лодку и кричит, когда фелюга уже отходит:

– Женя Львовна! Крышка! Мы возвращаемся домой.

– Таточка, – странным голосом говорит Женя, – что это крикнул Виктор Петрович?

– Не знаю, Женюша, про какую-то крышку, – отвечаю я и чуть не падаю назад, так как Андрей наступает сзади мне на платье огромным болотным сапожищем и отрывает целое полотнище.

Марья Васильевна делает ему замечание, а Женя, стараясь мне помочь, говорит сердито:

– Хотя бы извинился, разиня!

Андрей молчит и смотрит на меня исподлобья.

– Извинись перед Татьяной Александровной, – говорит мать строго.

– Не нахожу нужным! – вдруг выпаливает он.

– Ты с ума сошел?

– Нисколько! Распустят хвосты с балаболками, а потом…

– Замолчи и ступай домой! – бледнеет Марья Васильевна.

Я смеюсь и шучу, стараясь сгладить этот инцидент, но Марья Васильевна страшно взволновалась.

Идя домой, она жалуется мне, что запустила воспитание сына. В С. нет гимназии, и она видит его дома только на каникулах. Я стараюсь успокоить ее, доказывая, что все мальчики в возрасте от четырнадцати до семнадцати лет большей частью грубы, считая это молодечеством.

А скучно без Сидоренки – славный он малый!

Сегодня вечером написали с Женей ему письмо, то есть писала я, а Женя делала приписки и ставила бесчисленное количество восклицательных знаков. Письмо вышло большое, забавное. Ждем его приезда с нетерпением.

Этот мальчишка делается невозможным. Я его до сих пор не замечала, а теперь он постоянно впутывается в разговор и говорит мне дерзости. Я упорно стараюсь не реагировать на его выходки и тотчас прекращаю разговоры.

Марья Васильевна то бледнеет, то краснеет, Женя злится, а у Кати ходят скулы: она страдает, она видит, что такую же несправедливость по отношению ко мне делает другой человек, и ей стыдно и за него, и за себя – она слишком справедлива.