Замуж за "аристократа" - Маша Царева Страница 10

Внезапно она отстранилась и как-то странно на него посмотрела.

– Что? – рассмеялся он. – Ты о чем-то вспомнила?

– Нет… Знаешь, а ведь ты мне кого-то напоминаешь… Только никак не могу понять, кого именно… Если бы не твоя странная татуировка. Зачем ты, кстати, ее сделал? Так необычно, татушка на лице…

– Не твое дело, – вдруг довольно резко ответил Егор, но Лана не обратила внимания на его внезапную перемену настроения. – Так, может быть, мне можно продолжить? – Он нетерпеливо похлопал ее по колену.

– Да, конечно, – рассеянно ответила она, продолжая беззастенчиво его рассматривать. – И все-таки… На кого же ты похож?

Егор недовольно нахмурился. Он предпочел бы, чтобы она закрыла свой ротик и открывала его, только если этого потребует сексуальная позиция.

– Вспомнила! – вдруг радостно вскрикнула девица, и от неожиданности Егор резко отпрянул назад, едва не опрокинув на пол коробку с красками, стоявшую на краю стола. – Вспомнила! Был такой актер в семидесятые, ты, наверное, его и не знаешь! Я только что прочитала мемуары одной актриски, Екатерины Лавровой. Там про него много написано… Как же его звали-то…

Возбуждение мгновенно покинуло Егора, словно на него только что вылили ведро ледяной воды. Внезапно в висках у него застучало – и на мгновение ему показалось, что голова сейчас взорвется, как подожженный бензобак.

Наверное, будь Лана более внимательной и тактичной, она бы заметила, как Егор внезапно побелел, словно медицинская вата.

Но девушка была настолько увлечена мыслительным процессом, что ничего дальше собственного носика не видела.

– Ну как же звали-то его… Такая простая фамилия… Как Беата Тышкевич, только он был мужик, конечно…

– Замолчи! – довольно резко потребовал Егор.

Но и тогда его внезапная нервозность не насторожила красавицу.

– Или не Тышкевич, – невозмутимо продолжала соображать она, – но как-то так.

– Заткнись!!

Егору вдруг захотелось засунуть татуировочный аппарат в ее круглый перламутровый ротик, чтобы она захлебнулась коктейлем из крови и чернил, чтобы замолчала наконец. У него даже пальцы нетерпеливо задрожали, и он сам испугался этого страшного порыва.

– Вспомнила! – Ланино лицо просветлело. Я вспомнила! Его звали Александр Дашкевич!

– Вон!!! – завопил вдруг Егор, сам не узнавая своего ставшего неожиданно высоким голоса. – Пошла вон!!! – И он грубо дернул ее за руку – так что девушка, как кукла, вылетела из кресла.

– Что? – Лана испуганно захлопала длинными ресничками. – Что ты сказал?

– Что слышала. Уноси отсюда свою тощую жопу, – он намеренно понизил голос до хриплого шепота, чтобы до этой дуры лучше дошел смысл его слов, – и если через три секунды ты все еще будешь здесь, то я тебя к стулу привяжу и матерное слово на лбу вытатуирую!!!

Лану как ветром сдуло. Ее личико исказилось от страха – только тогда Егор понял, что никакая она на самом деле не красавица, а так… Обычная девчоночья мордашка, круглая, русская, простая…

Со словами «Козел ненормальный!» Лана быстро захлопнула за собою дверь.

Видимо, боялась, что он бросится догонять ее, размахивая монотонно жужжащим татуировочным аппаратом.

И напрасно боялась: Егор не побежал бы никуда, просто бы не смог. Он чувствовал себя так, словно целый день разгружал на солнцепеке мешки с цементом. Силы мгновенно покинули его – наверное, что-то подобное ощущают жертвы вампиров. Да и внешне он словно в одночасье постарел на десять лет.

Александр Дашкевич… Если бы только Александр Дашкевич был до сих пор жив!

Если бы…

В таком случае Егор Орлов немедленно убил бы его – опрокинул бы мощным ударом на пол и бил бы своими стильными тяжелыми ботинками до тех пор, пока не услышал бы хруст раздробленных костей и умоляющий хрип из окровавленного беззубого рта.

Если бы он только мог…

За такую возможность не жаль и жизнь отдать. Совсем не жаль годами гнить на Огненном Острове или быть расстрелянным в упор в подземных лабиринтах следственного изолятора.

Слабеющей рукой Егор открыл верхний ящик стола. Там лежала книга – замусоленная, зачитанная.

«Екатерина Лаврова. Воспоминания о любви».

Он выучил эту книгу наизусть. Кое-какие строки подчеркнул – книжка выглядела неряшливо распухшей от переполнивших ее закладок.

Егор должен был непременно познакомиться с этой Лавровой лично. Поговорить с ней. В первый раз в жизни откровенно рассказать постороннему человеку все то, о чем он никогда не рассказывал даже консультировавшим его психоаналитикам.

Она услышит. Она все поймет.

Вот только как ему к ней подобраться? Она-то звезда, а он кто такой? Наверняка она нигде не появляется без свиты охранников, сопровождающих и пригревшихся приживалок. Ничего, он что-нибудь придумает. Прикинется поклонником, например, и передаст ей записку с букетом цветов. А если надо будет, он готов даже ее похитить – ради этого одного-единственного разговора.

В том, что Катя Лаврова будет не против, он отчего-то не сомневался.

…Небольшой лысый парк перед Домом инвалидов выглядел особенно уныло из-за того, что со всех сторон был окружен зловонной загородной свалкой. Стаи лохматых вечно голодных ворон клубились над свалкой и парком, вили гнезда на подоконниках и кричали так, что у любого нормального человека после таких несмолкаемых концертов были все шансы превратиться в истероидного психопата.

Наверное, это было худшее место из тех, где кто-либо мог бы пожелать дожить последние дни. И тем не менее для почти полутора сотен пожилых одиноких людей это местечко стало последним домом.

Дом инвалидов представлял собою ветхое деревянное двухэтажное здание. На первом этаже располагались служебные помещения, столовая (в которой неизменно пахло концентрированным кубиковым бульоном и вареной картошкой), библиотека с газетами двухлетней давности, холл, в центре которого пылился давно и безнадежно сломанный телевизор, и кабинет врача. На втором этаже – палаты, всего пятнадцать, в каждой – около десяти железных кроватей с продавленными матрасами. Палаты были такими маленькими, что кровати стояли почти вплотную друг к другу. На прикроватные тумбочки места не оставалось, так что люди хранили личные вещи (если таковые имелись) прямо под кроватями.

Конечно, не все эти несчастные были одинокими на самом деле. Кого-то сослали в этот так называемый «санаторий» равнодушные родственники. Каждый вечер в тесноватых холодных холлах Дома инвалидов обманутые и покинутые старики ворчливо жаловались друг другу на жадных детей и родных.

И пожалуй, только один человек находился здесь по собственной воле.

Шура шла по аллее, уверенно толкая перед собой допотопную инвалидную коляску. В коляске сидел круглолицый худой мужчина с нездорово серым лицом. Он курил сигарету в красивом костяном мундштуке, и этот дорогой мундштук сразу бросался в глаза, дисгармонируя со всем вокруг. Никто не смог бы догадаться, сколько лет этому инвалиду: его лицо было вдоль и поперек перечеркнуто глубокими морщинами, а вот руки казались молодыми, без морщин и пигментных пятен. И голос был молодым. Ему можно было дать и пятьдесят, и семьдесят лет.