Школа гетер - Елена Арсеньева Страница 10

— Даже не сомневайся, — приложил руку к сердцу Фаний. — Самые подлинные афинские драхмы. Пусть сожрут меня летающие акулы, если я изрек хоть одно слово лжи!

— Пожалуй, ты платишь за этого наложника слишком уж дорого! — удивился Кутайба. — Неужто Эрос пронзил твое сердце? Я-то думал, ты любитель женских прелестей. Вдобавок ты ведь не столь давно играл свадьбу!

— Мне не нужен любовник, — с достоинством проговорил Фаний. — Спасите меня, боги, от мужских ласк! И я в самом деле обожаю свою милую женушку. Но вот в чем беда: я бесплоден, а мы страстно хотим ребенка. Дети скрепляют брачный союз, это всем известно! А главное, ребенок — лучшее развлечение для женщин. Я не хочу, чтобы моя дорогая Алфия томилась и скучала в нашем прекрасном, осеняемом тремя серебристыми оливами доме близ Пирейских ворот, что между Пниксом и Мусейоном в Афинах. Поэтому я решил сделать все, чтобы она забеременела. Я бывал по своим торговым делам в Спарте и знаю, что там существует такой обычай: если супруг не может дать жене ребенка или если он собой нехорош, а желает иметь красивое потомство, он ищет самого приглядного раба и приводит его на ложе к своей жене. Потом он следит за их совокуплением столько ночей, сколько нужно, чтобы супруга его зачала. Убедившись, что жена понесла, он убивает раба, чтобы утешить тех демонов ревности, которые за это время его измучили. Ну а после этого с облегчением забывает о случившемся, вместе с женой радостно ожидая прибавления семейства, и потом любит ребенка как родного. В тех краях, говорю вам, такие вещи случаются довольно часто. И я решил перенять этот обычай.

— То есть ты выкупишь жизнь Орестеса, чтобы потом убить его?! — плача, закричала Доркион, но осеклась, услышав страдальческий шепот отца:

— Молчи! Заклинаю тебя всеми богами, молчи!..

Однако Фаний все же услышал ее и живо обернулся:

— А разве лучше, чтобы он погиб сейчас, раздавленный похотью этих неутомимых мужчин?! Вряд ли он останется жив после их ласк. Подобное вынесет лишь ко всему привычный потаскун — из тех, кто назначает за себя высокую цену на афинском Керамике или успешно соперничает с гетерами в Коринфе! Этот же юный, неопытный красавчик умрет в мучениях… А вот при мне он поживет еще месяц, а то и дольше, сколько будет необходимо, чтобы исполнить свое дело. Проживет он в довольстве и холе, при этом будет всласть обладать прекрасной, благородной женщиной, заронит семя в ее нежное лоно, а потом однажды легко умрет, не испытав ни мгновения боли. Это завидная участь, поверь мне. Конечно, мы можем спросить самого юношу… Как его там, Орестеса… Ну вот скажи, Орестес, чего ты хочешь: стоять тут, униженным, на карачках, испытывая весь ужас насилия, пока не изойдешь криками от боли и не испустишь дух, — или поехать со мной в Афины?

— Дай мне броситься в море и утонуть! — закричал Орестес.

— У тебя была бы такая возможность, — вздохнул Фаний, — если бы ты послушался этой девушки и ее отца. Но ты упустил время. Так что же выбираешь теперь?

— Говори скорей, проклятый мальчишка, — взрычал Терон, — мое терпение на исходе! — И он почти вплотную прижался обнаженными чреслами к Орестесу.

— Я пойду с Фанием! — забился, закричал Орестес. — Отпусти меня! Отпусти, проклятущий кинед! [9]

— За тебя дают слишком хорошую цену, не то я расквитался бы за это оскорбление! — проворчал Терон, пинком отправляя Орестеса к его новому хозяину.

Фаний помог юноше подняться и увел его вниз, в трюм.

Доркион провожала Орестеса испуганными глазами, но он даже не оглянулся: потащился вниз, повесив голову, понурив плечи, едва передвигая ноги от стыда и страха.

А Доркион тихо заплакала, прижав руки к сердцу и пытаясь задавить маленькую злобную змейку, которая там поселилась, взявшись неведомо откуда, и беспрестанно жалила ее так больно, что девушка едва сдерживала стон. Доркион еще не знала, что змейка эта звалась ревностью, но чувствовала, что ей было бы куда легче перенести разлуку с Орестесом, и даже его гибель в волнах, и даже жестокое насилие, которое готовы были над ним учинить изголодавшиеся мореходы, чем мысль о том, что он взойдет на ложе какой-то незнакомой женщины, чтобы обладать ею, как хотел обладать Доркион, и будет смотреть на эту женщину с тем же мучительным и жадным выражением, с каким смотрел на Доркион!

— Не плачь, дитя мое, — тихо сказал Леодор. Он пошарил рядом с собой, нашел большую мягкую лепешку, завернутую в чистый лоскут холста, небольшую деревянную выдолбленную флягу с водой и подал все это дочери. — Поешь!

Доркион ничего не ела с самого утра и сейчас ощутила такой голод, что готова была глотать эту черствую лепешку не жуя. Тесто оказалось пресным и невкусным, однако слезы щедро подсаливали его, и Доркион ела с жадностью.

— А ты? — всхлипнула она, отпив воды и спохватившись, что отец не взял ни кусочка.

— Доедай, я уже не чувствую голода, — слабо махнул он рукой. — Скажи, о чем ты так горько плачешь?

— Мне жаль Орестеса, ведь он пострадал из-за меня, — снова всхлипнула Доркион, слегка покривив душой. — И мне жаль тебя, потому что ты так тяжело ранен!

— О бедная моя, глупенькая девочка, — пробормотал Леодор. — Ты плачешь о мужчинах, которые сами сделали свой выбор… Но ты должна оплакивать себя, только себя!

— Почему? — непонимающе взглянула на него Доркион.

Леодор некоторое время лежал молча и неподвижно, потом заговорил:

— Во время своих странствий я встречал много разных людей. Среди них был один певец, который знал от слова до слова великого Гомера и часто пел нам о том, как Парис, любимец Афродиты, пленил сердце прекрасной Елены, как величавые корабли ахеян [10]стаями неслись под стены Илиона, как погиб благородный Гектор, а потом пал непобедимый Ахиллес, как Одиссеевой хитростью была взята Троя и от нее не осталось даже камня… Много строк, пропетых тем человеком, теснилось некогда в моей памяти, но сейчас забылись все они — остались только те слова, которые сказал Гектор своей жене Андромахе, отправляясь на смертельный поединок с Ахиллесом. Вот что он произнес:

Твердо я ведаю сам, убеждаясь и мыслью и сердцем:

Настанет некогда день, и погибнет священная Троя,

С нею погибнет Приам и народ копьеносца Приама.

Но не столько меня сокрушает грядущее горе Трои,

Приама родителя, матери дряхлой, Гекубы,

Горе, тех братьев возлюбленных, юношей многих и храбрых,

Кои полягут во прах под руками врагов разъяренных,

Сколько твое, о супруга! Тебя меднолатный ахеец,

Слезы лиющую, в плен повлечет и похитит свободу!

И, невольница, в Аргосе будешь ты ткать чужеземке,

Воду носить от ключей Мессеиса иль Гиперея,

С ропотом горьким в душе; но заставит жестокая нужда!