Станцуем, красивая? (Один день Анны Денисовны) - Алексей Тарновицкий Страница 10

Анькины детство и юность прошли в комнате огромной коммуналки, где на четырнадцати — за вычетом голландской печки — метрах теснились четверо: мать-бухгалтер, отец-технолог, старший брат и она. Жили не хуже и не лучше других, а потому нормально, и у Аньки никогда, ни тогда, ни позже, не возникало по этому поводу чувства ущербности. И тем не менее Ирочкина огромная пятикомнатная квартира на Кронверкском проспекте, тяжелая мебель красного дерева, мощные портьеры, сияющие люстры, хрусталь монументальных буфетов и тисненные золотом корешки книг на полках домашней библиотеки вызывали у нее примерно то же чувство, с каким ребенок смотрит на витрину роскошного игрушечного магазина, где выставлена совершенно необыкновенная по красоте и сложности железная дорога во всем великолепии своих путей, платформ, станционных будок, поездов и семафоров.

Возможно ли обладать таким чудом? Конечно, нет. Остается лишь глазеть, восхищаться и радоваться тому, что оно существует не только в сказках. Был в этой семье и другой магнит, который притягивал Аньку не меньше, если не больше: Ирочкин отец. Ее собственный умер от рака два года назад, сразу после Анькиного ухода из «Аметиста». И вот выяснилось, что профессор Локшин, кругленький уютный дядька, с обширной лысиной и хитрым прищуром добрых, хотя и весьма внимательных глаз обладал прямо-таки пугающим сходством с покойным Анькиным папой, скромным технологом обувной фабрики. Они сразу понравились друг другу — Локшин и Анька, — причем настолько, что Ирочка даже слегка приревновала. А уж ее мамаша, защитившая докторскую по специальности «профессорская жена», Аньку на дух не переносила. Но и она вынуждена была смирить свою неприязнь: желание Ирочки всегда было законом для всех остальных обитателей квартиры на Кронверкском.

А, кстати, в чем заключался Ирочкин интерес? Что ж, во-первых ей было приятно искреннее, без малейшей примеси зависти, восхищение, с которым Анька взирала на ее жизнь, ее квартиру, ее отца. А во-вторых… — во-вторых, в ее собственном взгляде на Аньку тоже было немало от того мальчишки, глазеющего на волшебное чудо в витрине. Анька жила вполне самостоятельной, независимой судьбой; у нее был сын, был муж, была устроенная, неуклонно идущая по восходящей линии жизнь.

Но главное: ее любили мужики. Причем любили непонятно за что: Анька не обладала ни из ряда вон выходящей красотой, ни сногсшибательными нарядами. Более того, она нисколько не утруждала себя теми многочисленными уловками, к которым обычно прибегают женщины, чтобы обратить на себя внимание. Аньке вполне достаточно было одного взгляда. Ирочка не раз наблюдала это со стороны и неизменно приходила в восторг от увиденного. Всего один взгляд — и всё! И пораженный в самое сердце мужик с грохотом рушится на пол, оставляя после себя лишь груду обломков, как расколотый на тысячу кусков глиняный китайский солдат! Как она это делает, боже милостивый?

— Учись, девчонка, — смеялась Анька в ответ на ее расспросы. — Не так уж это и сложно. Мужики есть мужики, простая материя.

И вот наконец недавно повезло и ей, Ирочке. Прогремел и в ее честь грохот славной победы. Рухнул и перед нею вожделенный глиняный истукан. И какой истукан — сам Игорь Маринин, известнейший режиссер, актер, сценарист, звезда советского кино! И где — в самом что ни на есть престижном месте, в Репинском доме отдыха кинематографистов! Это вам не какой-нибудь рядовой солдат китайской глиняной армии, это натуральный колосс всемирного масштаба! Завидуйте, девки-подружки!

Ну, от Аньки-то зависти не дождешься — этой только дай порадоваться за подругу. Зато Машка Минина не подвела, сделала все, чтобы испортить праздник. Выслушала восторженный Ирочкин рассказ, скептически сморщилась, покачала тщательно уложенной прической:

— Он же старый, Ирочка. Сколько тебе? Двадцать пять. А сколько ему? Должно быть, за шестьдесят. И вообще, по-моему, он женат. На пятой? Или на шестой?

Чего еще ожидать от Машки? Ирочка пренебрежительно отмахнулась. На эти банальные замечания у нее были заготовлены достойные ответы, крупные надежные козыри.

— При чем тут возраст, Машка? У него фигура, как у тридцатилетнего. Актеры за собой следят. Твоего мужичка-толстячка он обгонит хоть на стометровке, хоть на километр. Он, если хочешь знать, в прошлом году марафон бегал. Твой марафон пробежит? Вот то-то и оно. А как любовник он, девочки… — уу-ух!.. настоящий застрел. Улет! Вы еще помните, что это такое — улет?

Анька на это лишь мечтательно улыбнулась — она-то явно помнила, а вот Машкины антрацитовые глаза начали поблескивать откровенной злобой. Не иначе, проняло толстуху.

— Улететь еще полдела, — обиженно проговорила она, — вопрос, куда приземляешься. Мягкая посадка, Ируля, бывает только у героев-космонавтов. В Репино-то твой Маринин, небось, без жены отдыхал. Полетал на тебе, а потом домой, на свой законный дельтаплан.

«Сказать? Не сказать?» — посомневалась Ирочка и, отбросив сомнения, выпалила:

— Он разводится, понятно? Он сделал мне предложение! Только никому не говорите, это пока что большой секрет…

— Разводится?! — округлила глаза Машка. — Сделал предложение? И ты у него, выходит, будешь седьмая… Прямо как у Синей бороды. Ох, берегись, Ируля. У него в черном-пречерном замке есть черное-пречерное подземелье, а в подземелье черная-пречерная дверца с черным-пречерным замком, и ровно в черную-пречерную полночь черная-пречерная рука…

— А-а-а! — вдруг дурашливо завопила Анька, и девушки, вздрогнув, разразились хохотом.

Зависть — не зависть, а все тут друг другу свои, родные. По злобе чего только ни ляпнешь, как только ни ужалишь, но, по сути-то, делить им нечего. Сходные у всех страхи, похожие радости, типовые несчастья, общая судьба. Отчего же вместе не посмеяться, не выплеснуть тревогу из взбаламученной души, как серую мыльную воду из стирального тазика… Когда Машка Минина, загасив сигарету, вышла из курилки, Анька обняла Ирочку за плечи, притянула к себе, зашептала в ухо:

— Никого не слушай, мать, только себя. Живот свой слушай. Если там хорошо, то на все остальное наплевать. Жизнь короткая, сколько в ней любви будет, никто не знает. Бери, пока дают.

Вот Ирочка и берет, берет полной горстью.

Последнего обитателя комнаты зовут Боря Штарк; его стол стоит в самом неудобном месте, справа от двери, на проходе к «Приюту убогого чухонца». Подобное небрежение к человеку не может не удивлять, учитывая солидный, за пятьдесят, Борин возраст и двадцатисемилетний стаж работы в отделе. Боря пришел сюда молодым специалистом еще в середине пятидесятых. Говорят, что когда-то он был похож на Валерку Филатова — тоже вечно что-то придумывал и тоже работал за весь отдел. А потом, по словам Роберта, еще заставшего те времена, потух. Но не это является причиной его нынешнего незавидного положения.

Боря сидит в отказе. Он подал на выезд три года назад. Если бы контора была режимной, то ему пришлось бы уйти сразу после подачи заявления. Но в «Бытовухе» на увольнении не настаивали, хотя, как водится, осудили и заклеймили. До сих пор, рассказывая об этом собрании, Робертино волнуется больше обычного: