Твоя К. - Тереза Ревэй

Петроград, февраль 1917

Удача всегда нескромна. Удача вполне заслуживает награждения Георгиевским крестом, потому что с ней победа быстра и легка, а Ксения Федоровна Осолина представляла себя не иначе как победительницей. Еще бы! Это ли не удача — в самый разгар войны увидеть у себя на дне рождения одного небезынтересного молодого офицера из императорской гвардии! И это в то время, когда сотни тысяч русских гибнут на фронтах, простирающихся от Балтики до Дуная! Ксения, не колеблясь, послала приглашение и даже позвонила, чтобы удостовериться, действительно ли этот гвардеец в отпуске. Ее мать пришла бы в ужас, узнав об этом звонке, нарушающем все правила хорошего тона.

Прижавшись носом к окну, Ксения подышала на двойное стекло, как делала это в детстве, чтобы видеть улицу. Оказалось, что с возрастом она не стала терпеливее. Как бы там ни было, но кучка манифестантов, собравшихся возле Казанского собора, не испортит ей праздник.

Раздался стук входной двери, и густой голос отца наполнил прихожую. Судя по интонациям, отец был сердит, возможно, даже разгневан. Ксения слышала, как он, пыхтя, словно медведь, снимает тяжелую шубу и нетвердым шагом, волоча правую ногу, раненную в сражении, пересекает комнату, направляясь в сторону своего кабинета.

Ксения была одета в длинную полосатую юбку и белую блузку с плиссированным воротником. От накинутой на плечи шали все еще шел острый запах лекарств из госпиталя, куда она ходила ухаживать за ранеными. Тяжелой работы там Ксении не поручали — в пятнадцать лет еще рано полностью выполнять обязанности сестры милосердия и лечить гнойные раны, — но и от помощи не отказывались. Девушка готовила перевязочный материал, дезинфицировала хирургические инструменты или разговаривала с солдатами, поднимая им настроение.

Услышав шаги отца, Ксения, не зажигая лампы, вышла в окутанный послеобеденными сумерками салон и застыла на месте. Настенные часы отсчитывали минуты. В салоне стояли журнальные столики из красного дерева, стулья с резными ножками, его украшали персидские ковры, зеркала, консоли с головами сфинксов. На стенах висела коллекция работ знаменитых художников, которая была известна многим ценителям искусства. Даже с закрытыми глазами девушка могла скользить среди предметов интерьера, сделанных из карельской березы, пианино со стоящими на нем эмалированными рамками с портретами и коллекцией табакерок. Да и все остальные комнаты их уютного, но строгого дома, окна которого выходили на замерзшие каналы, она знала наизусть. Для нее здесь не было секретов. В бархатной тишине ей казалось, что она слышит, как в венах дома бьется пульс, оживляя все вокруг. Не зря дом находился как раз посередине между двумя православными соборами.

Звуки голосов вернули Ксению к действительности, и она услышала, что отец разговаривает по телефону. В последнее время у нее вошло в привычку слушать разговоры других людей. И не только родителей. Прогуливаясь по улицам, она прислушивалась ко всем витающим в воздухе сплетням и жалобам.

Вот уже в течение нескольких месяцев возле булочных, начиная с самого утра, собирались громадные очереди. Женщины в зимних пальто с обветренными от холода щеками жаловались на высокие цены и требовали хлеба. Они обвиняли власти в продажности немцам, неспособности организовать снабжение города продовольствием, возникновении повального дефицита: угля, мясопродуктов, свечей, мыла, сахара. Многие считали, что убийство Распутина решит проблемы, но ситуация не улучшилась, словно даже из могилы старец продолжал оказывать свое пагубное влияние. У Ксении мурашки ползли по коже при мысли о том, что из-за нехватки дров в неблагополучных районах города умирают бедняки.

Осолины тоже вынуждены были экономить. Не так, как в былые времена, отапливался дом. Часть комнат закрыли до весны, и Ксении приходилось делить спальню со своей младшей сестрой, которая каждый вечер требовала, чтобы ей читали сказки и легенды. Когда ребенок засыпал, девушка накрывала его ворохом одеял.

— Картофель уже стоит пять рублей! А ведь до войны его цена была всего пятнадцать копеек. Как же люди могут прожить, Нина? — восклицал отец.