Дуэль на брачном ложе - Елена Арсеньева

От Парижа до Марселя три дня пути в карете. Три дня!.. Ноэто – для других: более разумных, предусмотрительных, а главное – болееудачливых. Марии же отчаянно не повезло.

Ехали по отвратительной дороге – все спуски да подъемы.Обочь стояли хилые деревья с обрезанными наголо ради вязанки хвороста стволами.Навстречу тянулись длинные обозы из Прованса, а раза два-три огромные телеги свпряженными в них четверками лошадей чуть не разбили легкую карету. Данилауворачивался молча, с перекошенным лицом и стиснутыми зубами: при малейшемотпоре провансальские возницы – самые вспыльчивые и грубые на свете – охотноизбили бы кнутами кучера богатого экипажа.

Мелькнул впереди объезд, Данила тотчас повернул – и черезполчаса неровной, мучительно-тряской езды случилось вот что: карета жалобнозапищала, потом закачалась, словно некий великан решил позабавиться и потрястиее, – и вдруг села с хрустом на «брюхо», а Мария, падая с сиденья, успелаувидеть в окно, как весело катится прочь колесо.

Через несколько минут, когда она выбралась из кареты иподошел, хромая, Данила, выяснилось, что укатились два колеса. Враз.

Какие только чудеса не случаются на дороге, – но чтобысломались одновременно две железные чеки…

Убедившись, что барыня жива, невредима и даже не сильнолютует, Данила осмотрел место слома – и долго стоял остолбенелый, обнаруживявственные следы подпилов. Сделавший это даже не позаботился скрыть своюзлокозненность! Мария, однако же, не очень удивилась: она ждала чего-топодобного после ночевки в Мон-Нуар; а вот Данила, тот совершенно ошалел –хватаясь то за одну, то за другую половинку сломанной чеки, он то и делоповторял:

– Ну пуркуа, пуркуа, черт меня задери?..

Здесь следует пояснить, что Данилу, дворового парикмахера,матушка дала среди прочих слуг Марии с собою, когда та уезжала из России.Куафер быстро привык носить французское платье разных цветов и резонерствоватьпо поводу и без повода, коверкая что свой родной, что чужой язык. Несмотря напривившуюся любовь к спорам, в душе Данила оставался тем же русским крепостным,что и прежде, так что нынешних безумствований французских, именуемыхреволюцией, не принимал, а потому сейчас он плюхнулся Марии в ноги, как отцы и дедыего делывали, и заголосил по-старинному:

– Не вели казнить – вели миловать, Марья Валерьяновна!Завела меня сюда не злая моя воля, а чаробесие!

У Марии рука чесалась на старого куафера-кучера: зачемнедосмотрел, зачем колеса не проверил?! – но без «чаробесия» тут и впрямь необошлось, она и сама не сомневалась в этом. Поэтому, оттолкнув его носкомтуфли, она велела распрягать лошадей, чтобы седлать их к верховой езде.

– Верхом! По такой-то задухе?! [1] – закудахтал Данила. – Адобро ваше, а сундуки? Неужто бросим?!

– Ты что, вовсе обезумел? Узлов навяжем, навьючим насвободных лошадей! – Мария сердито скинула с плеч шарф: жара и впрямь подступалажестокая.

Конечно, милое дело – дождаться вечера, ехать по прохладе,но у марсельского причала нетерпеливо пританцовывает на зеленой волне «Сокол» –легкокрылый «Сокол», готовый улететь в родимую сторонку. Нет силы ждать довечера!

– Седлай, – повторила Мария и направилась к карете: кромеузлов, что предстояло навязать, следовало забрать еще кое-что тайное и оченьважное не только для нее. И тут Данила громко ахнул. Мария обернулась. Облакопыли клубилось по дороге совсем невдалеке; раздавался стук копыт, возбужденныеокрики – к ним приближались всадники.

Первой мыслью было, что весело несется навстречу кавалькадаохотников-дворян, но то была иллюзия, воспоминания о минувшем, с которым тотчасже пришлось расстаться: за плечами одного из всадников развевался трехцветныйшарф офицера народной полиции.

– Приветствую тебя, гражданка! – весело закричал всадник,осадив коня.

Лицо офицера было лукавое, смуглое, волевое – лицо гасконца.Он окинул Марию взглядом, который польстил бы любой, самой привередливойкрасавице, но следующие слова его тотчас разрушили очарование:

– Вижу, тебя настигла беда в дороге, однако сочувствиевыразить не могу: для нас это – большая подмога!

И тут Мария увидела его отряд. Кроме нескольких солдатнациональной гвардии и крестьян, там были и двое знакомых; узнав эти лица, онав гневе затрепетала. Во-первых, кузнец из Мон-Нуар – его леностью инебрежностью путешественники вынужденно задержались в городишке на два дня – излая красивая девка с полуобнаженной грудью и заткнутым за пояс пистолетом.Девка сидела верхом по-мужски, ветер, закидывавший вверх ее юбку, обнажал вышеколен смуглые точеные ноги, на которых едва удерживались сабо – грубые башмакииз толстой кожи на деревянной подошве. Хотя выглядела она совсем иначе, чемвчера, Мария узнала ее тотчас: это была горничная из гостиницы «Добрый король»,с завистливой ненавистью озиравшая платье богатой постоялицы!

Подымая пыль, кружили вокруг кони, теснили путников, так чтоперепуганный Данила вскричал на своем ужасном французском:

– Оставьте нас, господа, что вы, с ума сошли?!

Он не успел договорить: кузнец накинулся на него с веревкой;и девка тоже спорхнула с коня, угрожающе надвинулась: в глазах ее горела дажене ярость – чистое безумие! У Марии ослабли ноги, она покачнулась… Но туткто-то стиснул ее локоть железными пальцами – и боль вернула силы. Яркие глазаофицера блеснули рядом; голос его зазвенел насмешливо:

– Угомонись, Манон! Ты сделала свое дело – теперь дай словомне.

Девка возмущенно подалась к нему. От этого движения грудь еевся выпрыгнула из корсажа. Данила и кузнец – оба замерли: один с вывернутыми заспину руками, другой – вцепившись в него. Голая девкина грудь, казалось, жиласвоей собственной жизнью, так она дышала и волновалась.

Гасконец только хохотнул, но не отпустил руку Марии иподтолкнул ее к карете:

– Позвольте побеседовать с вами наедине, мадам.

Просьбу это мало напоминало, но спасибо – он хоть пересталназывать ее гражданкой! Мария ненавидела это слово, которое звучало теперьповсюду: в лачугах и во дворцах, в полях и на площадях.