Должно ли детство быть счастливым? - Екатерина Мурашова Страница 8

Я почувствовала, как у меня защипало в носу, и слегка отвернулась, чтобы он не заметил. Бедняга! Детский садик — единственное счастливое время в его жизни, он хотел бы туда вернуться и делать счастливыми других. И у него получилось бы!

— Ну вот, вы смеетесь!

— Ничего подобного!

— Еще я люблю готовить, мне нравится торты делать и салаты придумывать и оформлять — красивые и вкусные, все говорят.

— Иди в кулинарный техникум!

— Вы смеетесь?!

— Увы, нет. Я практически плачу.

— Смеетесь…

* * *

— Я не вижу, не чувствую психиатрии как процесса, — сказала я матери. — Скорее, это вынужденное: он, его мозг готовится к бегству. Ему бесконечно тяжело учиться в гимназии. Он с ужасом и отвращением думает об уготованной ему отцом дальнейшей жизни. Все что угодно лучше этого — так ему сейчас кажется. Он не может обматерить вас, хлопнуть дверью, сбежать в одних штанах, у него нет для этого ресурсов, да и бежать ему, в общем-то, некуда и незачем. Он другой, но для него тоже есть место в этом мире. Вы можете объяснить это вашему мужу?

— Я пыталась, но он меня не слышит. У него один сын, наследник, он не хочет ничего знать, для него жизнь — это преодоление трудностей…

— Привести мужа?

— Нет, он не пойдет, он говорит, что вся эта психология — для слюнтяев и бездельников.

— Вы же мать! Вы видите, что происходит с Сережей. Попробуйте настоять: пусть муж ни к кому не идет и просто его отпустит. Пусть парень идет в кулинарный техникум или педагогическое училище. Это как раз соответствует его способностям и желаниям. Там он будет счастлив. А если поверх перинатальной энцефалопатии в нем вдруг проснутся-таки честолюбивые отцовские гены (это, кстати, возможно, так как процесс восстановления в пятнадцать лет не закончен) и стремления, так ведь никогда не поздно. А сейчас вы его просто столкнете в яму…

— Я попробую, но практически не надеюсь…

* * *

Прошло довольно много лет. Немолодая женщина поздоровалась со мной на осенней аллее недалеко от поликлиники. Я вежливо-равнодушно ответила, собираясь идти дальше. А женщина вдруг заплакала. Я, конечно, оторопела и остановилась.

— Вы не помните, — констатировала она. — У вас так много посетителей.

— Попробуйте напомнить.

Она постаралась. Я вспомнила.

— Что Сережа теперь?

— У него диагноз и таблетки. Два раза в год — госпитализация. Он поправился на тридцать пять кило. Сидит и смотрит телевизор. И еще раскладывает открытки. Мы ему их покупаем.

— А отец?

— Отец говорит: что ж, болезнь — это со всяким может случиться. Да он всегда на работе, они и не видятся почти. А я каждый день помню, что мы могли, он мог… Вы знаете, это ужасно, но я почти ненавижу собственного мужа. Но больше, конечно, себя…

— Послушайте, я вполне могла ошибаться, — сказала я (должна же я была ее хоть чем-то утешить). — Я ведь даже не врач. Это уже тогда могла быть совершенно реальная психиатрия.

— Я тогда, после моего к вам визита, когда вы сказали, что он называет симптомы через запятую, перерыла у него всё и нашла учебник по психиатрии. Он его в библиотеке взял…

— Это ни о чем не говорит, — твердо возразила я. — Он мог просто пытаться понять, что с ним происходит.

— Да, да, конечно… Спасибо…

— За что спасибо?!! — почти закричала я. — Я же ничего не смогла!

— Благодаря вам я знаю, что мой мальчик не сумасшедший. И всегда говорю ему об этом. Он грустно улыбается. Может быть, когда-нибудь мне удастся позвать его обратно…

Если бы я была верующим человеком, я бы сказала: я буду молиться об этом. Но у атеистов нет формулы для подобного случая. Поэтому я просто молча смотрела, как она уходит сквозь вечерний свет и падающие на аллею желтые листья.