Жизнь и ее суррогаты. Как формируются зависимости - Майа Шалавиц Страница 7

И именно в этот момент в моем сознании – я не говорю спасибо мошенникам, но в их мешках было абсолютно инертное вещество – реально что-то изменилось. Я попросила друга Хизер, человека, который не особенно мне нравился, дать мне часть пакетиков, которые отдала ему Хизер. Парня этого звали по-уличному – Бобром. У этого человека с каштановыми волосами и густой бородой был очень глубокий прикус, придававший ему поразительное сходство с грызунами – строителями плотин. Правда, сходство было чисто внешним – бобры славятся своим трудолюбием, а Бобр был непревзойденным лежебокой.

Я попросила его дать мне другой пакетик, надеясь, что в нем может оказаться настоящий героин. Для того чтобы купить дозу, у меня в тот момент уже не было денег. Я впала в отчаяние – ломка наступала неумолимо. Я спорила с ним, говорила, что поскольку у него пока нет физической зависимости, то единственное, чего он лишится, так это прихода. Но я, в отличие от него, сижу на игле плотно, и поэтому у меня будет мучительная ломка. К тому же я знала, что на следующий день мне предстояло явиться в суд, где будет, по настоянию адвоката, продлен срок расследования, а так как я уже закончила лечение по метадоновой программе, то юристы считали, что я уже хорошо себя чувствую.

Но Бобр не дал мне героин. В панике мой мозг пронзила одна мысль: мне надо соблазнить его, чтобы он дал мне героин. Меня не остановило даже то обстоятельство, что мой друг и подруга Бобра в это время находились в нашей квартире. Не имело теперь никакого значения, что я относилась к нему с невыносимым снобизмом и не считала его привлекательным. Меня не волновало, что это была безумная идея, не имевшая никаких шансов на успех. Мой мозг пытался найти стратегию добывания героина, неважно, насколько абсурдную.

Однако эта мысль, посетив мою голову, просто потрясла и шокировала меня. Я не осуждаю тех, кто меняет секс на наркотики или занимается проституцией, чтобы доставать на них деньги; если от этого и происходит какой-то вред, то первыми его жертвами становятся именно эти женщины. Многие из тех, кто занимается такими делами, перенесли в детстве сексуальное насилие. Тем не менее мне эта идея не понравилась. Во-первых, я очень чувствительна к прикосновениям и стыду. Во-вторых, я считаю, каким бы странным это ни казалось, что женщина должна быть очень красива, если хочет заставить мужчину платить. Что касается меня, то моя самооценка не была высокой – я не думала, что гожусь в проститутки даже средней руки.

Следовательно, идея соблазнения Бобра была настолько чудовищной, что я вдруг подумала ранее немыслимое: я – законченная наркоманка. Я наркоманка с любой точки зрения – хоть с точки зрения психологической, хоть физической зависимости. Линия, которую я едва не пересекла, показала мне, что я и сама уже нахожусь на территории, которую, по моему мнению, населяли другие – слабовольные наркоманы, не способные обуздывать свои инстинкты.

В моем сознании что-то сдвинулось. Я вспомнила свой ранний наркотический опыт: марихуана и гашиш в средней школе, ЛСД на концертах Благодарного Мертвеца, кокаин в шикарных ночных клубах. Я вспомнила себя в общежитии Колумбийского университета взвешивающей по четверти грамма того, что я тогда считала безвредным средством, приносящим радость и помогающим в учебе. Вспомнила я и фешенебельные вечеринки, куда меня никогда бы не пригласили, если бы я не торговала наркотиками. Потом мне вспомнились поздние вечера, когда я не могла успокоиться и уснуть, когда из носа шла кровь, а весь блеск дня улетучивался неведомо куда. Я думала о том, как меня выгнали из колледжа за торговлю наркотиками, а потом, когда меня восстановили, я была арестована. Я видела себя нюхающей героин, а затем вводящей его внутривенно, и вот теперь я сижу в этой вонючей квартире и клянчу наркотик у несимпатичного мне человека.

Я огляделась и, как будто впервые, иными глазами увидела мое окружение. Кошачий лоток давно не меняли и не мыли, и он издавал страшное зловоние. Все здесь было покрыто слоем черной жирной грязи – кошачья шерсть, свалявшаяся с пылью, покрывала грязное белье; везде валялись закопченные стеклянные трубки. Атмосфера была поистине тошнотворной. Меня вдруг до глубины души поразило мое окружение. Я была безмерно удивлена: как я могла жить так годами?

Было такое впечатление, что камера отодвинулась назад и охватила широкий план, и я увидела, во что превратилась моя жизнь. Пока я клянчила героин, линза объектива сдвинулась с места, и внезапно все, что казалось мне четким и ясным, подернулось дымкой неопределенности и неустойчивости.

Именно в тот момент я решила, что мне на самом деле нужна помощь. На завтрашнем суде я должна была встретиться с отцом; он всегда приходил поддержать меня, в каком бы ужасном состоянии я ни находилась. Мать, напротив, сильно расстраивалась от моего вида и никогда не появлялась в суде. В течение полугода она сократила и наше телефонное общение до коротких разговоров, в которых призывала меня пройти реабилитацию. Такую тактику посоветовал ей психотерапевт, и мать, записавшись на курсы консультантов-наркологов, овладела второй профессией. Я решила попросить отца, чтобы он отвез меня к маме, которая могла помочь мне с началом лечения. Я помню свою последнюю наркотическую ночь – тот неудачный укол, который стал последним в моей жизни, – как череду неприятных ощущений, предвестников наступающей ломки.

В суд я явилась больной и потной. По такому случаю я надела черное платье, украшенное цветами (деловой наряд!), из которого выпирали мои кости. С большим трудом я сдвинула с места створку тяжелой дубовой двери кабинета моего защитника. Дональд Фогельман, знаменитый адвокат, галантно помог мне ее открыть. Он был высокий, атлетически сложенный мужчина около сорока лет с темными волосами и сильным бруклинским акцентом.

Судья Лесли Крокер Снайдер, бывшая прокурорша, известная под кличкой «Леди Дракон» из-за пристрастия к суровым приговорам, позже сказала мне, что хотела упрятать меня за решетку ради моего же блага, и сделала бы это, если бы я не попросила о помощи. Она была красивая женщина с тщательно причесанными светлыми волосами. Тональность ее голоса и язык жестов больше, чем судейская мантия, изобличали силу и привычку властвовать. Она была так хорошо известна своими приговорами, что полиция круглосуточно охраняла ее от убийц, нанятых наркобаронами, недовольными ее суровыми приговорами.

По сравнению с ней, я была настолько худа и бледна, что производила, по всей видимости, впечатление онкологической больной, и надо сказать, что у меня вскоре заподозрили нервную анорексию. Я никогда не пыталась сознательно сбросить вес, просто кокаин напрочь лишил меня аппетита. Когда я все же ела, моя диета состояла почти исключительно из выпечки и сладостей.

Волосы тоже свидетельствовали о моем болезненном состоянии. Некогда густая еврейская грива исчезла; волосы стали хрупкими и свисали клочьями, словно у жертвы химиотерапии. Я не только добивала волосы перекисью, у меня, кроме того, развилась трихотилломания – привычка выдирать из головы волосы, которая часто сочетается с кокаиновой зависимостью. Учитывая все это, я выглядела вдвое старше своих лет. Расширенные зрачки делали меня похожей на испуганного затравленного зверя. Мать позже говорила, что на этой стадии моей зависимости я выглядела так, словно у меня в голове уже «никого нет дома».