Прекрасные мелочи. Вдохновляющие истории для тех, кто не знает, как жить дальше - Шерил Стрэйд Страница 6

Поначалу мне было страшно. Они меня пугали. Им было по тринадцать, а мне – двадцать восемь. Почти всех их звали одним из трех имен: Кристал, Британи или Дезире. Они были отстраненными и саркастичными, застенчивыми и неприветливыми. Они были заштукатурены многочисленными слоями косметики и средствами по уходу за волосами, которые все одинаково пахли клубничной жвачкой. Они терпеть не могли все на свете: все было скучным и дурацким – либо нереально крутым, либо нереально «гейским». Мне пришлось запретить им использовать слово «гей» в таком контексте и объяснить, почему не следует произносить слово «гейский», подразумевая слово «дурацкий». Они решили, что я нереальная идиотка, если думаю, что под «гейским» они на самом деле имеют в виду геев. Через некоторое время я раздала им дневники, которые специально для них купила.

– Они у нас останутся? Мы можем оставить их у себя? – громогласно завопили они радостным девчачьим хором.

– Да, – сказала я. – Откройте их.

Я попросила каждую девочку написать о себе три правдивых утверждения и одно ложное, а потом мы стали зачитывать их вслух, по кругу, пытаясь догадаться, где правда, а где ложь. К середине нашего занятия все они прониклись горячей любовью.

Не ко мне. А к тому, чем я была. Не к тому, чем я была, а к тому, как я относилась к ним – с безусловным позитивным уважением.

Я никогда не была прежде объектом такого неуемного обожания. Если в волосах у меня была заколка с цветочками, им хотелось приколоть ее на собственные волосы. Если у меня была ручка, они спрашивали, не могу ли я ее им подарить. Если у меня был сэндвич, они интересовались, можно ли им откусить кусочек. Если у меня была сумка, им хотелось посмотреть, что лежит внутри. А больше всего им хотелось рассказать мне обо всем. Все вообще. Все о своей жизни – до последней подробности. И они это делали.

Жуткие, ужасные, шокирующие, печальные, безжалостные подробности. Подробности, которые заставляли меня щуриться, точно щурясь, я могла слышать их менее отчетливо и обезопасить себя. Подробности, которые вынуждали меня запирать дверь моего кабинета после их ухода и плакать навзрыд. Бесконечные истории о насилии, предательстве, об одиночестве, о разрушении и о печали особого рода, которая так туго свивается в невообразимую катастрофу вечного отчаяния, что перестает быть похожей на спираль.

Одна из этих девочек была по-настоящему красивой. Она напоминала юную Элизабет Тейлор, только изгиб губ другой. Безупречная кожа. Голубые, точно вода, глаза. Длинные блестящие темные волосы. Бюст четвертого размера, а туловище тоненькое, как у модели. Когда мы познакомились, ей только-только исполнилось тринадцать. К тому времени она уже трахалась с пятью парнями и делала минет десятерым. Она лишилась девственности в одиннадцать лет с бывшим бойфрендом матери, который теперь сидел в тюрьме за кражу телевизора. Любовнику было тридцать два. Он имел ее почти каждый день на краю школьной парковки. Я убедила ее согласиться поехать со мной в центр планирования семьи, чтобы ей могли сделать инъекцию «депо-провера». Когда мы туда пришли, она не позволила женщине-врачу провести исследование тазовой области, а врач не хотела делать укол без осмотра. Она плакала, и плакала, и снова плакала. Она рыдала с таким сильным страхом и болью, словно кто-то вошел в кабинет и прижал раскаленный утюг к ее роскошной ягодице. Я наговорила миллион утешительных, вдохновляющих, поддерживающих слов. Женщина-врач вторила мне, правда в командных тонах. Но эта девочка, в свои тринадцать лет успевшая переспать с пятью парнями и сделавшая минет десятерым, не соглашалась три минуты полежать на смотровом кресле в хорошо освещенном кабинете в обществе двух женщин с благими намерениями.

Другая девочка носила гигантского размера толстовку с капюшоном, подол которой был до колен, а капюшон закрывал голову в любую погоду. Ее лицо скрывал плотный занавес волос, выкрашенных во все панк-роковые цвета. Было такое ощущение, что у нее два затылка, а лица нет вовсе. Чтобы сориентироваться, она незаметно наклоняла голову то так, то эдак, и выглядывала из-под своей волосяной ширмы. Она неделями отказывалась разговаривать. Она последней спросила, можно ли ей взять мою ручку. Познакомиться с ней – все равно что пытаться завоевать расположение дикой кошки. Почти невозможно. Один шаг вперед – и тысяча шагов назад. Но когда я приручила ее, она убрала от лица волосы, и я увидела бледное, хрупкое личико, покрытое юношескими прыщами. Она рассказала мне, что бóльшую часть ночей проводит в полуразвалившемся деревянном сарае возле переулка, позади многоквартирного дома, где живут они с матерью. Она ночевала там, потому что ей было нестерпимо оставаться в квартире с буйной матерью – алкоголичкой и психически больной женщиной, у которой то и дело кончались таблетки и время от времени случались припадки агрессии. Эта девочка закатала рукава своей толстовки и показала мне резаные раны на руках в тех местах, где она раз за разом кромсала себя опасной бритвой, потому что это было приятно.

Третья девочка рассказала мне, что, когда бойфренд матери впал в ярость, он выволок ее на задний двор, включил садовый шланг и держал ее, пригнув лицом к струе ледяной проточной воды, пока она едва не захлебнулась, а потом оставил на улице на два часа. Стоял ноябрь. Было около пяти градусов тепла. Он делал это не в первый раз. И не в последний.

Я сказала девочкам, что такого рода вещи – это ненормально. Что это неприемлемо. Незаконно. Что я позвоню кому-нибудь, и этот кто-нибудь вмешается, и это прекратится. Я звонила в полицию. Звонила в службы защиты детей штата. Звонила каждый день, и никто ничего не сделал. Ни один человек. Ничего. Ни разу. Не важно, сколько раз тот мужчина едва не убивал маленькую девочку, поливая ее водой из садового шланга на заднем дворе, или сколько раз тридцатидвухлетний любовник поимел тринадцатилетнюю девочку с большой грудью на школьной парковке, или сколько раз девочка в капюшоне, прятавшая свое лицо, спала в дряхлом дровяном сарае, пока ее мать бушевала в квартире.

Я и сама не жила, как у Христа за пазухой. Я получила свою долю трудностей и печалей. Я думала, что знаю, как устроен мир, но не могла поверить в эти истории. Мне казалось, что, если становится известно, что с детьми творится что-то неладное, этим плохим вещам положат конец. Но мы живем в другом обществе, дошло до меня. Такого общества нет.

Однажды, позвонив в службу защиты детей, я попросила женщину, которая сняла трубку, внятно объяснить мне, почему никто не защищает детей. Она рассказала, что для подростков, которым не грозит реальная опасность, не предусмотрено финансирование, поскольку наш штат – банкрот, и поэтому службам защиты детей приходится тщательно расставлять приоритеты. Они быстро реагируют, если детям меньше двенадцати лет, ну а по поводу тех, кто старше двенадцати, пишут заявления по фактам телефонных сообщений и складывают их в папочку, вписывают имя ребенка в длинный список детей, чьи обстоятельства однажды кто-нибудь проверит, когда появятся время и деньги, если время и деньги когда-нибудь будут. В подростковом возрасте есть один плюс, конфиденциально поведала она мне: если дома им становится невмоготу, они обычно убегают, а под беглецов выделяется большее финансирование.