Исцеление в жизни и смерти - Стивен Левин Страница 6

Для нас она стала примером человека, который обрёл глубочайшее исцеление, хотя и не продолжил жизнь в теле, – примером сердца, обретшего невероятную открытость, примером углубления мудрости и чувства вовлечённости в жизнь, которое ширилось с каждым днём.

Это был очередной урок, продемонстрировавший, что исцеление затрагивает сердце по крайней мере не меньше тела и что необходимо отказаться от прежнего определения исцеления, чтобы можно было глубже раскрыть его смысл.

Тогда мы стали осознавать, что не имеем ни малейшего представления о том, что же такое на самом деле исцеление. Очевидно, оно включало в себя не только изменения природы организма. Нам с Ондреа нужно было довериться своему неведению, если мы хотели и дальше исследовать и, быть может, испытать на своём собственном опыте – в едином уме/теле и сердце – возможную природу исцеления.

Для нас урок Хейзел заключался в том, что глубочайшее исцеление не может происходить исключительно в отдельном существе. Оно должно быть исцелением целого, нашей всеобщей боли. В самом сердце исцеления лежит переживание универсального в отделённом, личностном. В тех людях, кто исцелился телесно, мы снова и снова замечали готовность к тому, чтобы с чуткой ясностью исследовать не только боль настоящего мгновения, но и боль всей жизни. Мы замечали, как их ум и сердце всё полнее и полнее исцелялись, как углублялась их способность с милосердием относиться к тому, что они прежде переживали лишь со страхом и ужасом. Они учились впускать в своё сердце то, от чего оно на протяжении всей их жизни было по большей части закрыто. Их исцеление выглядело как процесс вхождения в жизнь. Для этих людей их болезнь, хотя временами она становилась почти непереносимой, была, скорее, странствием пилигрима, полным доверия и понимания, а не побегом. Когда болезнь была изучена, она приводила к тому, что давняя тюрьма, созданная самим человеком, растворялась – исчезала тюремная камера страха и закрытости, которую некоторые из нас, возможно, готовы поменять на больничную палату.

Но, конечно, речь никогда не идёт о чужих страхах. Речь никогда не идёт об «этих людях», но всегда о какой-то части нас самих. Нет никаких других – только проявления разных сторон нашей внутренней жизни. Это не кто-то другой пытается ускользнуть. Все мы пытались быть образцовыми заключёнными, но боль заставляет нас ощущать безмолвную безысходность. Каждый из нас пойман в ловушку собственных привязанностей. Мы немного похожи на обезьян в джунглях, которых очень легко поймать, просто привязав гроздь бананов к дереву. Обезьяна с остервенением хватается за эту гроздь, пытается её вырвать, кричит, слыша приближение охотника, и ревёт, когда тот стреляет в неё. Она и не задумывается, что стоит ей просто отпустить гроздь бананов – и её ждёт свобода и безопасность.

Нам всегда кажется, что проще заметить чужую обусловленность, чем свою собственную. Трудно признать, что в нас есть нечто, чрезвычайно склонное к цеплянию и испытывающее огромный страх перед болью, почти совсем лишённое доверия к настоящему. Мы воображаем, будто нужно силой добиться результата, проложить путь к свободе, а не обнаружить почву под своими ногами. Однако постепенно двигаясь вперёд и доверяясь происходящему, мы замечаем, что шаг, полностью пройденный, без усилий влечёт за собой следующий шаг. Когда мы полностью вовлечены в этот миг, следующий миг приходит естественно.

После случая с Хейзел, которая умирала в больнице, обретя невероятную открытость и исцеление, мы очень часто использовали боль или болезнь собственного тела – и вдохновляли других сосредоточиваться на них – в качестве средства для отыскания всеобщего в том, что всегда казалось глубоко индивидуальным и разделённым. Это обнаружение макрокосма в микрокосме несёт в себе огромный исцеляющий потенциал. Когда мы видим, что боль – это не просто моя боль, но боль вообще, область исцеления расширяется, охватывая собой всю вселенную.

Хейзел, которая умирала и молила о том, чтобы Иисус был милосерден ко всем детям, обрела глубокое исцеление. Её телесное состояние не изменилось, но, конечно же, изменилось состояние её сердца. Она научилась относиться к собственной боли с милосердием, а не со страхом. Милосердие – противоположность осуждения. Это доброта ума, в которой находит отражение простор сердца. Конечно, в данном контексте слово «милосердие» используется в ином смысле, чем во фразе «Боже, будь ко мне милосерден!», – это не просьба об избавлении от наказания, но качество ненасилия, доброта. Милосердие как любящая доброта – это качество ума, вторящее бесстрастной природе сердца.

В эти мгновения, когда Хейзел ощущала себя разными людьми, безраздельно переживая их опыт, её боль уменьшалась, и пространство, в котором пребывала эта боль, становилось обширнее. Боль вовсе не исчезла – она стала, скорее, опытом, чем проблемой.

Она узнала, что боль принадлежит не только ей одной, но всем, кто когда-либо рождался на свет. Всем сердцем отказавшись от борьбы, разделяя с другими своё страдание, своё тело, она преодолела прежнее представление о себе как об отдельном существе. Этот опыт даровал ей простор, в котором было место как для жизни, так и для смерти.

Работая с такими людьми, мы стали чувствовать, что в основе подобного исцеления лежит естественная сила. Это – окончательное примирение с самим собой и со всеми другими людьми, вовлечённость в подлинное настоящее, тщательное исследование даже неприятных переживаний, полное ясного внимания, и неторопливый, уверенный шаг человека, который ощутил самую сердцевину своего бытия. Это исцеление, стоящее выше определений или навязчивого стремления уместить широту опыта в узости мысли, которая является лишь очередным сомнительным обозначением неизмеримого.