Первичный крик - Артур Янов Страница 6

Очарование, которое испытывает такой человек, видя свое имя на афише или на печатной странице, есть не что иное, как показатель глубокой депривации индивидуального признания, которой страдают столь многие из нас. Эти достижения, независимо от того, насколько они реальны, суть символический

поиск родительской любви. Ублажение аудитории становится борьбой.

Борьба уберегает ребенка от чувства безысходности. Борьба лежит в основе перегрузок на работе и в учебе, борьба предопределяет рабскую зависимость от хороших оценок, заставляет человека постоянно действовать. Борьба — это проявление невротической надежды быть любимым. Вместо того, чтобы быть самим собой, такой борец превращается в новую версию самого себя. Рано или поздно ребенок приходит к выводу, что эта версия и есть его реальное «я». «Действие» перестает быть произвольным и осознанным; оно становится автоматическим. Это и есть невроз.

Первичные сцены

Первичные сцены бывают двух видов — большие и малые. Большая первичная сцена — это некое потрясшее ребенка событие, изменяющее всю его жизнь. Это момент ледяного, по- истине космического одиночества, осознания непомерной горечи от явления жуткого призрака. Это момент прозрения — ребенок понимает, что его не любят таким, каков он есть, и никогда не полюбят.

Но до большой первичной сцены ребенок уже имеет опыт бесчисленных переживаний — малых первичных сцен — вызванных насмешками, пренебрежением, унижением и принуждением к неким действиям. Со временем наступает день, когда все эти разрозненные кусочки вредоносной мозаики складываются в глазах ребенка в осмысленную картину. Одно из таких событий становится решающим, человек подытоживает весь прошлый опыт: «Они не любят меня таким, какой я есть». Смысл этого осознания катастрофичен. Он отрицает, низводит в ад и погребает. Место смысла занимает борьба за нереальное «я». С этого момента реальный опыт заслоняется фронтом фальши, и ребенок зачастую уже не знает, где именно находится его страдание. Борьба маскирует собой боль.

Некоторые пациенты в состоянии припомнить решающую сцену, являющуюся кульминацией всех предыдущих малых пер–винных сцен. Другим весь процесс представляется медленным, монотонным накоплением мелких травм, незначительных по отдельности, но в сумме приводящих к окончательному расколу сознания. Независимо от того, является ли этот раскол драматичным, происшедшим в результате большой первичной сцены, или он становится результатом накопления малых сцен, неизбежно наступает день, когда личность ребенка становится фальшивой в большей степени, чем реальной.

Расщепление, происходящее в результате большой сцены, знаменует конец ребенка как цельной и связанной с миром человеческой личности.

Большая первичная сцена обычно происходит в возрасте от пяти до семи лет. Именно в этом возрасте ребенок учится абстрагироваться от реального конкретного опыта. Именно в этом возрасте ребенок начинает понимать и осознавать значение отдельных противоречивых и внешне не согласованных между собой событий, которые происходили с ним в прошлом.

Со стороны большая первичная сцена может показаться вполне будничной и не обязательно травмирующей. Не обязательно это авиационная катастрофа или авария на дороге. Нет, большая первичная сцена — это внезапное осознание — стремительный, ужасающий проблеск истины, который вдруг является ребенку во время совершенно обыденного события, ничем не примечательного в других отношениях. Один пациент, например, вспоминает, что когда он в раннем детстве по ночам звал маму, вместо нее всегда приходил отец, которого пациент очень боялся. Проблеск можно было выразить одной фразой: «Она никогда не придет ко мне, когда будет мне нужна». До того момента часто случалось так, что мальчик иногда среди ночи звал мать и просил ее принести ему стакан воды. Но мать никогда не приходила. Всегда вместо матери приходил отец. Однажды ребенка озарило, что мать никогда не придет к нему, когда будет нужна. Он начал разрываться на части, потому что хотеть видеть мать означало увидеть отца, который всякий раз ругал сына за беспокойство; таким образом, желать что‑то означало не получить желаемого. Он перестал звать маму, притворившись, что она больше не нужна ему — и так продолжа

лось до того дня в моем кабинете, когда он с душевной болью громко звал свою ненаглядную «мамочку».

Малые сцены — это просто мелкие события, задевающие реальное «я» — несправедливые упреки, унижение, приводящие к тому, что в один прекрасный день происходит большая сцена и «я» больного, не выдержав напряжения расщепляется.

Возможно, что большая первичная сцена может произойти даже в первые месяцы жизни ребенка. Это происходит в том случае, если случается событие, настолько сильно потрясающие основы жизни младенца, что он не может защититься и вынужден расщепить психику, чтобы вытеснить ужасный опыт. Такое событие наносит незаживающую рану, которая будет мучить пациента до тех пор, пока он снова не переживет сцену во всей ее первичной интенсивности. Примером такого события является отлучение ребенка от родителей и направление его в сиротский приют.

Ключевая первичная сцена имеет столь решающее значение, потому что она представляет итог сотен других переживаний, каждое из которых причиняло боль. По этой причине — когда эти сцены заново переживаются больным в ходе первичной терапии — они несут с собой поток ассоциативных воспоминаний. Все эти события связываются воедино чувством (например: «Мне никто не поможет»).

Теперь мы рассмотрим некоторые примеры первичных сцен. Начнем с большой сцены, пережитой Ником. Ему было шесть лет, когда закончилась Вторая Мировая война и отец вернулся домой из армии. Рождество, первое за все время после Пирл- Харбора Рождество, когда вся семья собралась вместе, обещало стать большим праздником. Ник ожидал его с тем радостным предвкушением, на какое способны только дети. Он купил отцу галстук, аккуратно завернул и приколол открытку, которую сам же и нарисовал. В два часа дня все подарки были развернуты, кроме подарка Ника. В три часа все гости уже уписывали за обе щеки индейку — все, кроме Ника. Отец не обратил ни малейшего внимания на его подарок.

Наконец, кто‑то заметил, что под елкой лежит какой‑то сверток, и его принесли в столовую. Вот как описывает сам Ник то, что произошло дальше: «Мой отец был пьян и среагировал

на подарок даже раньше, чем удосужился его посмотреть. «Это еще что такое? Это автомобиль? Или это лодка, как вы думаете? Нет, это аэроплан. Завернуто, конечно, грубо, но я точно могу сказать, что это аэроплан». Все расхохотались. Мне захотелось спрятаться под стол. Он заставил меня стыдиться моего подарка. Он продолжал в том же духе, добивая меня. Когда он бывал пьян, то становился безжалостным. Он притворился, что не понимает, от кого этот сверток, хотя на открытке было написано «папочке», а я был его единственным ребенком. Наконец он снизошел до того, что развернул пакет, поднялся, подошел ко мне и начал говорить, исходя притворным издевательским надрывом: «Свет моей жизни, — вещал он, — из всех двухсот десяти галстуков в моем шкафу, именно этот, отныне и навеки, станет моим особым и любимым…» И тому подобный вздор. Он просто издевался надо мной. Наконец, когда он в пятый раз повторил: «Не трать деньги на своего бедного старого папашу», я не выдержал, выскочил из‑за стола и выбежал из столовой, думая: «Правда, черт возьми, мне не надо было этого делать».