Грезы об Эдеме. В поисках доброго волшебника - Джеймс Холлис Страница 5

Такие комплексы, в особенности родительское имаго, — это аффективно заряженные образы, наполненные уникальной, дискретной энергией, которая накапливалась на протяжении индивидуальной истории. При активизации комплексов их энергия достигает такого уровня, что подавляет Эго человека и совершенно меняет его чувство реальности. Родительские комплексы обычно оказывают наибольшее влияние, так как именно они формируют у человека первичное ощущение отношений с окружающими и остаются их главной парадигмой. Повторяю, что именно из-за субъективных искажений при «считывании» этих первичных отношений невозможно преувеличить степень влияния родительских комплексов на характер последующих отношений.

Не бывает полностью алогичного поведения. Оно всегда логично, а точнее — психо-логично, если мы можем распознать аффективное состояние, из которого оно проистекает. Кроме того, общеизвестно, что наша реакция на определенного вида эмоциональную травму может повлечь за собой диаметрально противоположные стратегии поведения. Рассмотрим, например, две категории типичных детских травм, а именно эмоциональное поглощение и заброшенность. Каждая из них может стать источником совершенно разных поведенческих стратегий. Согласно французской пословице, les extremes se touchent (крайности сходятся), ибо в своей основе все они имеют общую психо-логику.

Хотя было бы явным упрощением относить любую эмоциональную травму к одной из двух категорий «переизбытка» или «недостаточности», в каждом конкретном случае следует подумать и по- смотреть, не связана ли травма с фундаментальной динамикой эмоционального поглощения или эмоциональной заброшенности. Человек с эмоциональной травмой любого вида может бессознательно выбрать адаптивную стратегию поведения, диаметрально противоположную той, которую в данной ситуации «выбрал» другой человек. Трагедия современной психотерапии заключается в том, что в большинстве случаев она, по сути, не является психологической, то есть не прослеживает поведения человека до самых его истоков, находящихся в его душе (таково основное значение слова психика). Корректировать поведение человека, не понимая лежащей в его основе психодинамики, — значит оставаться на поверхностном уровне. Человек может изменить свое поведение и свои убеждения, но тогда его душевная травма найдет другой, быть может, более искусный способ внешнего выражения.

Рассмотрим травму эмоционального поглощения или переполнения. Так как границы детской психики очень проницаемы, ребенок подвергается воздействию мощных внешних сил. Например, если мама пребывает в депрессии или папа сердится, поведение родителей и создаваемая ими эмоциональная атмосфера вторгаются в пределы детской психики. В 30-х годах XX века Юнг не уставал повторять: «Родители постоянно должны сознавать, что они сами являются главным источником невроза своих детей» [6]. Хуже того, на психику ребенка влияют не только особенности родительского поведения, но и многие другие факторы, которые они даже не осознают. Юнг приводит следующее объяснение:

Как правило, самое сильное психологическое воздействие на ребенка оказывает та жизнь, которую не прожили его родители (и все остальные предки, ибо здесь мы имеем дело со старым, как мир, феноменом первородного греха) [7].

Под «первородным грехом» Юнг подразумевает пренебрежение душой, которое лежит в начале семейной истории и последствия которой сказываются на последующих поколениях. «Родители бессознательно увлекают детей, — замечает он, — именно в том направлении, где может быть достигнута компенсация всего того, что они не смогли реализовать в своей жизни» [8]. Детская психика очень восприимчива, но, если лишить ее способности реагировать, ей придется поглощать все, что она воспринимает. Тогда, замечает Юнг,

…дети так глубоко вовлечены в психологические отношения своих родителей, что не стоит удивляться, что первопричиной подавляющего большинства детских нервных расстройств является нарушение психологической атмосферы в родительской семье [9].

Может ли ребенок, захваченный потоком внешней реальности, реагировать иначе, чем ощущая свою беспомощность в отношениях с Другим? Вспомним, что мы прослеживаем этиологию развития отношений, удалившись на десятки лет от тех первоначальных ощущений человеком самого себя и Другого. Интериоризированным образчиком этих отношений, их сердцевиной является ощущение беспомощности. Например, именно по этой причине дети, оказавшиеся жертвами насилия, став взрослыми, могут вступить в брак с насильниками и практически не допускают возможности уйти от них. Это вовсе не значит, что они любят этих насильников; все дело в том, что запрограммированная беспомощность находится значительно глубже, чем боль, причиненная насилием. Любой социальный работник может подтвердить: прежде чем жертва сможет покинуть насильника или добиться ограничений его влияния, обычно должно произойти несколько серьезных конфликтов. Сначала жертвы попытаются найти рациональные причины для объяснения совершенного над ними насилия. Такая рационализация защищает их не от насильников, а от непомерного давления первичных детско-родительских отношений; таким образом, совершенно непреднамеренно они вступают в заговор против самих себя и продолжают жить не только с насильниками, но и со своей детской беспомощностью.

Если я, в отличие от ребенка, осознал свою беспомощность в отношениях с Другим, то как мне нести себя, чтобы избавиться от этого страдания? Если я регулярно подвергался какому-то насилию: вербальному, эмоциональному, сексуальному — или же, как это чаще бывало, находился во власти настроения или каприза кого-то из родителей, то мне приходилось идентифицировать себя с Другим.

Механизм проективной идентификации хорошо просматривается в так называемом «Стокгольмском синдроме», получившем свое название от группы рядовых шведских граждан, которых похитили и некоторое время держали взаперти городские террористы. Когда людей в конце концов освободили, оказалось, что они не только помогали своим похитителям, но и переняли их политические взгляды. В качестве другого примера можно привести случай Пэтти Херст *, которая в конечном счете оказалась в рядах своих похитителей, так называемой «единой армии спасения». Жертвами похитителей оказались вовсе не дети, а взрослые, но ощущение беспомощности заставило их ради выживания принять взгляды тех, кто совершал над ними насилие. Если так поступают даже взрослые, то что мы можем ожидать от детей?

Если я, будучи ребенком, ощущаю свою беспомощность в присутствии вездесущего Другого и хочу выжить, то моя психика будет создавать стратегии моего поведения, основанные на стремлении организма к выживанию и желании справиться со страхом. Я сумею «договориться» со своей беспомощностью, сделав ее своим мировоззрением, своей реактивной стратегией или своей временной личностью.

Одна такая стратегия, вытекающая из бессознательной, но «организующей» идеи, состоит в следующем: я бессилен, поэтому должен посвятить свою жизнь тому, чтобы обрести власть над другими. В профессиональной области я могу просто казаться амбициозным, может быть, даже управляемым и почти всегда получать вознаграждение за свои результаты. Но управляемый человек никогда не живет в мире с самим собой, ибо полученный им результат — это защита от страха перед беспомощностью. В близких отношениях эта стратегия отыгрывается в стремлении управлять другим или в появлении влечения к человеку, который легко подчиняется. Такие отношения строятся на принципе власти, а вовсе не любви [10], так как психо-логика бессильного человека состоит в том, чтобы обрести как можно больше власти и стараться жить так, чтобы заглушить тот глубокий страх, который он чувствовал в детстве.