Вечная жизнь: новый взгляд. За пределами религии, мистики и науки - Джон Шелби Спонг Страница 4

В некотором смысле я готовился к ней всю жизнь. О смертности и ее смысле я стал задумываться еще в то время, когда впервые столкнулся с ее реальностью – умер мой домашний питомец. Мне не было и трех. Как и все мы, с тех пор я приобрел обширный опыт встреч со смертью за свои семьдесят – библейский век, уже лет десять как истекший. Но я все еще веду счет этим встречам. Неумолимо, как мотылька к пламени свечи, меня влекло к познанию смерти и к вопросу, которому религия уделила столько сил, а именно: открывает ли смерть двери к чему-то большему. Сейчас я понимаю, что мои исследования весьма увели меня от веры религиозным авторитетам, чьи слова я некогда считал истиной в последней инстанции. Прежде всего стоит сказать, что я возрастал на молоке евангелического фундаментализма. Меня учили верить, что Священное Писание – это слово Божие, и оно непогрешимо. В то время жизни я мог без колебаний петь такие гимны, как «Залог блаженства, Иисус со мной», свидетельствующие о моей преданности Иисусу в «предвкушении славы Господней». Но знания росли. Новый мир вторгался в мою евангелическую систему гарантий и подрывал мою уверенность. Представления о том, что Писания непогрешимы, в конечном итоге оказались не чем иным, как ненадежным, утлым суденышком, которое дало течь и которое придется покинуть. Ла, религиозные концепции утрачивают прочность, когда в свете образования перестают быть правдоподобными. Я старался, порой с огромным рвением, остаться на борту этого библейского судна, но это оказалось невозможным. В конце концов я пришел к выводу, что никакими человеческими словами, ни древними, ни современными, невозможно передать высшую истину, – потому и стал искать выход из этой распавшейся на части библейской защитной системы.

На деле от библейского фундаментализма я отошел лишь тогда, когда обнаружил равную по силе альтернативу, к которой мог апеллировать, – под условным названием «авторитет Церкви». Теперь, по прошествии лет, я понимаю, что это был всего-навсего шажок от фундаментализма одного рода к другому, но в то время я ощущал его как гигантский скачок. Я хорошо усвоил жаргон моего нового идолопоклонства. «Церковь не только создавала Священные Писания, – заявлял я. – Церковь также решала, какие книги составят его священный текст». В сущности, эти заявления были исторически точными, по крайней мере в отношении Нового Завета, но вывод, который я делал из них, оказывался не вполне последовательным. «Одна только Церковь, – продолжал я, – обладает достаточным авторитетом и правом верно толковать Священные Писания». И я считал, что теперь мои фланги под надежным прикрытием. Но хоть я и твердил, как попугай, эти шаблонные фразы, я не мог не сознавать слабость подобных доводов. Разумеется, я понимал: мне требуется гораздо больше определенности, если я собираюсь сделать эти заявления правдоподобными для тех, кто не влюблен в Церковь, подобно мне в то время. А я всего-то и сделал, что заменил один несостоятельный авторитет, Библию, другим столь же несостоятельным авторитетом, Церковью. Для того чтобы Церковь служила мне высшей инстанцией, ее следовало наделить своего рода божественной непогрешимостью, точно так же, как Священные Писания были ранее наделены божественной безошибочностью.

Истерия, которую, по-видимому, всегда вызывали подобные утверждения, побудила меня задаться совсем иными вопросами. Действительно ли люди, которым требуется определенность в вопросах религии, а имя им, видимо, легион, верят в то, что говорят? Неужели не понимают, что это лишь отговорки? А если понимают, тогда почему так себя ведут? Стоит только оспорить их притязания на религиозный авторитет, и они не вступят в разумный диалог – но разъярятся и рассвирепеют. Подлинная преданность никогда не порождает гнев. Он неизменно вспыхивает, когда что-то угрожает чувству защищенности. Я пришел к выводу, что наша потребность верить в Бога в таких высших вопросах, как жизнь после смерти, должна превосходить нашу способность верить во все это. Такое впечатление, что в тот момент, когда люди уже просто не могут верить своим словам, они по-прежнему верят в веру своим словам! И даже не замечают разницы. Подобно многим другим, я поступал так же, и довольно долго меня это устраивало – и успокаивало мою тревогу, пока я искал ответы, способные обуздать сомнения и убедить меня в том, что есть несокрушимая, вечная истина, которую я когда-нибудь обрету. Оглядываясь назад, я понимаю, что эта внутренняя потребность верить оказалась одной из причин, определивших мою дорогу в жизни: я стал священником, а в конечном итоге – епископом. Весьма немногие профессии позволяли, как моя, открыто размышлять над вопросами Бога, смерти и о том, есть ли что-нибудь после смерти, а если есть, то что именно. И я мог делать это под надежной защитой ответов, проверенных временем. Я ни на минуту не пожалел о своем решении, но именно потому, что именно в моем случае путь вывел меня за пределы всех человеческих ответов и границ, в том числе за грань самой религии, к бесконечному и ничем не стесненному поиску истины и смысла. Такой опыт религия дает отнюдь не каждому; в сущности, обычно она подобных исследований не поощряет. Но именно это она сделала для меня.

Ни одна жизнь в конечном итоге не в состоянии избежать столкновения с реальностью смерти, но особенно трудно избежать его на стезе, связанной с религией. Посвященным в духовный сан в нашем обществе уготована роль толкователей смерти – им предстоит наставлять; заботиться о душах; иметь дело с диагнозами, возвещающими неминуемую кончину; утешать; исследовать несообразность и противоречивость смерти; проводить панихиды и возглашать на них проповеди. Возможно, служители Церкви втайне надеются на то, что им удастся поладить со смертью, укрывшись в святилище благочестивых слов и тщательно выверенных традиционных ответов.

И все же нам, священникам, в жизни не предвидеть тех способов, которыми смерть способна выманить нас из укрытия. Даже заупокойные службы вовлекают нас в диалог с неверующим миром в гораздо большей мере, чем мы некогда могли себе представить. В жизни все взаимосвязано, и люди, пришедшие на панихиду, не обязательно будут верующими. Они идут проститься с покойным или поддержать в горе близких. Нет, не стройные ряды верных заполняют церковные скамьи во время панихид – а «перекрестная выборка» нашего общества. На похороны приходят приверженцы разных религиозных традиций и те, кто вообще не имеет таковых; многие находятся на разных стадиях собственного духовного развития. Священники быстро обнаруживают, что традиционные религиозные слова утешения из прошлого не находят отклика у многих присутствующих на панихидах.

Недавно это проявилось в Вашингтоне, округ Колумбия, на похоронах одного из наиболее известных и популярных тележурналистов Америки ^[2]. Журналист этот был деятельным католиком, и панихиду по нему, заупокойную мессу, совершал недавно ушедший на покой кардинал-архиепископ Вашингтонский. Когда подошло время причастия, стало ясно, что у алтаря ждут далеко не всех – пригласили только католиков. Эта резкая нотка из нашего племенного религиозного прошлого вызвала широкое недовольство среди скорбящих: среди них было немало знаменитостей и медиа-персон, явно не имевших отношения к католичеству, а иногда и к религии в целом. Дружба с покойным и некий внутренний порыв, который, по-видимому, проявляется у нас, когда смерть рядом, заставили их презреть правила и принять Святые Дары. Католическая Лига осудила их поименно; это порицание подхватили газеты и национальный католический еженедельник America. Получивших причастие у католического алтаря обвиняли в «религиозной бесчувственности к католическим ценностям» и в том, что они проявили «непочтительность к обрядам католичества» ^[3]. Похороны часто оказываются слишком публичным и эмоциональным событием, чтобы удовлетворять потребность в утешении тех, кто придерживается определенных верований. Месса, созданная под ментальность религиозного гетто, отнюдь не близка тем, кто живет за пределами этого гетто. Тем, кто бежит от реальности в религию, почти негде укрыться. Впрочем, многие пытаются до сих пор.