Феномен воли. С комментариями и объяснениями - Артур Шопенгауэр Страница 39

Речь идет о том, что насилие, будучи, с точки зрения моральной, несправедливым (неправым) в любом случае, в более узкой, правовой области вполне оправдано, справедливо. Фактически Шопенгауэр дает здесь философское обоснование основополагающей нормы «естественного права» (см. ниже) – «морального минимума, или правовой справедливости (юстиции), которая с древности известна в форме талиона: требования воздаяния за равное – равным, опирающегося в данном случае на глубокую традицию. В свое время Гоббс выводил весь корпус универсальных правовых норм как основу гражданского общества из этого, как он считал, самоочевидного для естественного разума положения. Кант тоже полагал, что талион – основополагающий принцип права. Только талион в состоянии обеспечить справедливость наказания, утверждает Кант: единственный принцип – это принцип равенства (в положении стрелки на весах справедливости); то зло, которое ты причиняешь кому-нибудь другому, не заслужившему его, ты причиняешь и самому себе; оскорбляешь ты другого – значит, ты оскорбляешь себя; крадешь у него – значит, обкрадываешь самого себя. Кант разъясняет это следующим образом: тот, кто украл, делает ненадежной собственность всех остальных и, следовательно, и свою собственность тоже. Его объяснение, следовательно, исходит из того, что преступление нарушает право в его всеобщности, разрушает договорную общественную связь. Поэтому единственным принципом справедливого наказания является талион – право возмездия за равное равным (око за око), которое, однако, осуществляется не частным порядком, а в рамках правосудия. (Именно справедливость требует, по Канту, смертной казни в возмещение жизни, отнимаемой преступником.)

Шопенгауэровская трактовка, как это ясно из дальнейшего изложения, подразумевает только те случаи, когда существует необходимость прибегать к «необходимой самообороне», к допустимой, с точки зрения закона, самозащите, чтобы не стать жертвой непосредственно угрожающего жизни насилия, имуществу – обмана и других крайне опасных противоправных проявлений. То есть трактовка эта относится к случаям, когда возникает своего рода локальная ситуация возврата в естественное (доцивильное, догражданское) состояние, и потерпевшая сторона вынуждена брать на себя функции судьи и исполнителя воздаяния, которые при других обстоятельствах осуществляются не частным порядком, а в рамках правосудия.

Во всех случаях, где я имею право принуждения, я имею полное право употреблять против других насилие, я могу также, сообразно с обстоятельствами, противопоставить чужому насилию и хитрость, не совершая этим несправедливости; я имею, следовательно, реальное право на ложь – именно в тех же границах, в каких имею право на принуждение. Поэтому тот, кто уверяет обыскивающего его разбойника, что он не имеет больше ничего при себе, поступает совершенно справедливо, как и тот, кто обманом завлекает вторгшегося ночью разбойника в погреб и там его запирает. Кого поймали и уводят в плен разбойники, например, из варварских стран, тот имеет право для своего освобождения убить их не только открытой силой, но и хитростью. По той же причине и обещание, исторгнутое прямым физическим насилием, совершенно необязательно, ибо жертва такого принуждения имеет полное право освободиться от насильников убийством, не говоря уже о хитрости. Кто не может вернуть силой своего похищенного имущества, тот совершает несправедливости, если добывает его хитростью. Мало того, если кто-нибудь проигрывает мне мои же похищенные деньги, то я имею право употребить в игре с ним фальшивые кости, так как все, что я отыграю у него, уже и без того принадлежит мне. <…>

Согласно всему предыдущему, неправое и правое – это только моральные определения, т. е. имеющие силу при рассмотрении человеческого поведения как такового и по отношению к внутреннему смыслу сущности этого поведения. Последний непосредственно выражается в сознании тем, что, с одной стороны, неправедные деяния сопровождаются внутренней болью, которая представляет собой испытываемое правонарушителем чувство чрезмерности утверждения воли в нем самом, доводящего до отрицания проявления чужой воли; боль эта есть такое смутное сознание того, что хотя он, правонарушитель, как явление отличается от терпящего несправедливость, но по существу тождествен с ним. Дальнейшее разъяснение этого внутреннего смысла всех угрызений совести может последовать только ниже. С другой стороны, терпящий несправедливость болезненно сознает отрицание своей воли, насколько она выражается уже в его теле и его естественных потребностях, для удовлетворения которых природа отсылает его к силам этого же тела; одновременно сознает он и то, что мог бы, не совершая несправедливости, дать всяческий отпор этому отрицанию, если бы только у него хватило сил. Этот чисто моральный смысл есть единственный, который право и несправедливость имеют для человека как для человека, а не как для гражданина; этот смысл сохранился бы и в естественном состоянии без всякого положительного закона, и он составляет основу и содержание всего того, что было названо естественным правом, но что лучше было бы назвать моральным правом, так как значимость его распространяется не на пассивное претерпевание, не на внешнюю действительность, а только на поступки и на возникающее из них самопознание индивидуальной воли человека, именуемое совестью; но только в естественном состоянии оно не может в каждом случае распространяться и вовне, на других индивидов, и не может воспрепятствовать власти насилия вместо права.