Несовершенный человек. Случайность эволюции мозга и ее последствия - Гари Маркус Страница 28

Большинство из нас редко замечают нестабильность и неопределенность языка, даже когда наши слова и предложения неточны, поскольку мы можем дешифровать язык, домысливая то, что нам говорит грамматика, нашим знанием мира. Но сам факт, что мы можем полагаться на нечто отличное от языка – например, общие представления – не оправдание. Когда я «знаю, что вы имеете в виду», даже если вы не говорили этого, язык демонстрирует свою несостоятельность. И когда языки в целом проявляют одни и те же проблемы, это отражает не только историю культуры, но и внутренние процессы, происходящие среди людей, которые осваивают и используют их.

Некоторые из этих фактов, касающихся языка человека, известны по крайней мере два тысячелетия. Платон, например, в своем диалоге «Кратил» выражал обеспокоенность, что «утонченный модный язык современности исказил, затуманил и полностью изменил первоначальное значение слов». Желая хотя бы чуть большей систематичности, он предлагал, чтобы «слова по возможности напоминали то, что они обозначают… Если бы мы могли всегда или почти всегда использовать подобие, что в высшей степени уместно, это было бы лучшим состоянием языка».

Со времен мистика XII столетия Хильдегарды Бингенской, если не раньше, некоторые отважные люди пытались как-то решить эту проблему и создать более разумный язык с нуля. Одна из наиболее отважных попыток была предпринята английским математиком Джоном Уилкинсом (1614-1672), который обратился к идее Платона о систематизации слов. Почему, например, кошки, тигры, львы, леопарды, ягуары и пантеры называются по-разному при их очевидном сходстве? В своей работе 1668 года «Эссе о языке подлинного характера и философии» Уилкинс взялся создать систематический «неслучайный» лексикон, доказывая, что слова должны отражать отношения между вещами. В процессе работы он составил таблицу из 40 основных понятий – от количественных, таких как величина, пространство, мера, до качественных, таких как привычка и болезнь, после чего разделил и многократно подразделил каждое понятие. Слово de относилось к элементам (земля, воздух, огонь и вода), слово deb – к огню, первому (по схеме Уилкинса) из элементов, deba – к части огня, а именно к пламени, deba – к искре и т.д., таким образом, каждое слово было тщательно (и предсказуемо) структурировано.

Большинство языков не страдает озабоченностью таким порядком, новые слова появляются в языках без всяких правил. В результате, когда мы, говорящие на английском, видим редкое слово, скажем оцелот, мы никак не можем угадать его значение. Это кошка? Или птица? А может быть, маленький океан? Если мы не говорим на языке науатль (семейство языков Северной Мексики, включая ацтекский), мы и понятия не имеем, от какого слова оно происходит. Там, где Уилкинс обещал систематизацию, у нас есть только этимология, история происхождения слова. Оцелот, кстати, это дикая кошка, название которой происходит из Северной Мексики; южнее родилось слово «пума» – кошка из Перу. Слово «ягуар» родом из языка племен Тупи из Бразилии. Между тем слова «леопард», «тигр» и «пантера» появились в Древней Греции. С точки зрения ребенка, каждое слово – это новый вызов. Даже для взрослых слова, которые встречаются редко, трудно запомнить.

В числе попыток усовершенствовать язык лишь одна привела к какому-то результату – это эсперанто, созданный Людовиком Лазарем Заменгофом, родившимся 15 декабря 1859 года. Подобно Науму Хомскому, отцу современной лингвистики, Заменгоф был сыном специалиста по ивриту. К подростковому возрасту маленький Людовик освоил французский, немецкий, польский, русский, иврит, идиш, латынь и греческий. Движимый любовью к языкам и верой в то, что универсальный язык способен смягчить многие социальные болезни, Заменгоф поставил своей целью создать такой язык, который легко и быстро смог бы освоить любой человек.

Saluton! Cu vi parolas Esperanton? Mia nomo estas Gary.

[Привет! Вы говорите на эсперанто? Меня зовут Гари].

Несмотря на все усилия Заменгофа, эсперанто используется сегодня (с разной степенью владения) всего миллионом людей, одной десятой процента всего населения мира. Что делает один язык более предпочтительным по сравнению с другим – по большей части вопрос политики, денег и влияния. Французский, бывший когда-то наиболее распространенным на Западе, был вытеснен английским не потому, что английский в чем-то лучше, а потому что Британия и Соединенные Штаты стали более мощными и влиятельными, чем Франция. Как сказал преподаватель идиша Макс Вайнрайх: «А shprakh iz a dialect mitan armey un aflot» – «Язык – это диалект, у которого есть армия и флот».

При отсутствии государственных вложений в эсперанто, вероятно, не удивительно, что он не вытеснил английский (или французский, испанский, немецкий, китайский, японский, хинди или арабский и т.д.) как наиболее широко распространенный язык в мире. Но тем не менее поучительно сравнить его с человеческими языками, которые возникли естественным образом. В некоторых отношениях эсперанто – это воплощенная мечта. В то время как в немецком языке, например, существуют десятки способов образования множественного числа, в эсперанто – всего один. Всякий человек, изучающий язык, вздохнет с облегчением.

Тем не менее эсперанто обзавелся и собственными проблемами. Из-за жестких правил относительно ударения (всегда на предпоследнем слоге), нет возможности понять, состоит ли слово senteme из sent+em+e («чувство» + «склонность к» + окончание придаточного) или из sen+tem+e («без» +«тема» + окончание придаточного). К примеру, предложение La professor senteme parolis dum du horoj может означать как «Профессор выступал с чувством в течение двух часов», так и (ужас!) «Профессор пространно рассуждал в течение двух часов». Предложение Estis natata la demono de la viro трижды неоднозначно; оно может означать и «Человек поразил демона», и «Из человека изгнали демона», и «Человеческий демон был поражен». Очевидно, одно дело – избавиться от неупорядоченности, и другое – от неоднозначности.

Компьютерные языки не страдают этими проблемами; в паскале, си, фортране, лиспе не встречаются ни разнузданная нерегулярность, ни извращенная двусмысленность – и это показывает, что в принципе языки не обязаны быть неоднозначными. В хорошо сконструированной программе ни один компьютер не сомневается по поводу того, что следует делать дальше. По самому замыслу языка, каким они написаны, компьютерные программы никогда не оказываются в растерянности.

И все-таки какими бы ясными ни были компьютерные языки, никто не говорит на си, паскале или лиспе. Возможно, Джава – современный лингва-франка компьютерного мира, но я наверняка не стану говорить на нем о погоде. Разработчики программного обеспечения рассчитывают на специальные текстовые процессоры, которые структурируют текст, подцвечивают и отслеживают слова и скобки, именно потому, что структура компьютерного языка кажется такой неестественной для человеческого мозга.

Насколько я знаю, всего один человек когда-либо пытался создать недвусмысленный, математически совершенный человеческий язык, не просто в виде вокабуляра, но и в конструкциях предложений. В конце 1950-х лингвист по имени Джеймс Кук Браун разработал язык, известный как логлан, сокращенно от «logical language» (логичный язык). Вдобавок к систематическому словарю Уилкинса этот включает 112 «маленьких слов», которые управляют логикой и структурой. Многие из этих маленьких слов имеют английские эквиваленты (tui – обычно, tue – более того, tai – прежде всего), но действительно важные слова соотносятся с предметами как скобки (которые во многих устных языках отсутствуют) и технические инструменты для выбора конкретных людей, упомянутых ранее в разговоре. Английское слово он, например, переводится как da, если оно относится к первому упомянутому участнику общения, de – если ко второму, di – если к третьему, do – если к четвертому, и du – если к пятому. Эта система может показаться неестественной, но она устраняет существенную путаницу предшествующих местоимений. (Американский язык жестов использует физическое пространство, чтобы представлять что-то подобное, делая знаки в разных местах, в зависимости от того, к какому субъекту они относятся). Чтобы увидеть, почему это полезно, рассмотрим английское предложение: «Он бежит, и он идет». Оно может описывать как одного человека, который и бежит, и идет, или двух разных людей, один из которых бежит, а другой идет; и наоборот, в логлане первый будет отображен недвусмысленно как Da prano I da dzoru, а последний однозначно как Da prano I de dzoru.