Воспоминания о школе - Джованни Моска Страница 19

Я осторожно стучу в дверь первого «Б»:

— Можно войти?

Мне нужно сдать синьорине Ченчи деньги на членский билет общества «Данте Алигьери». Синьорина Ченчи делает все: собирает деньги, выдает новые ручки, тетради, бумагу для рисования, красно-синие карандаши. Если вам нужен клей или кусок бечевки, перочинный ножик или нож для бумаги, ну или трехцветная ленточка, вам к синьорине Ченчи. Каждый учитель рано или поздно стучит в эту дверь, учителя ведь тоже как дети: если у маэстро Пальяни появился красно-синий карандаш, слух об этом расходится по всей школе, и всем он оказывается нужен, ведь так приятно ставить оценки новым карандашом. Учителя, как дети, радуются всяким мелочам: хватит трех позолоченных перьев для ручки, чтобы сделать счастливым маэстро Сторони, пожилого грузного учителя пятого класса, и всего одной трехцветной ленточки, чтобы глаза маэстро Пальяни зажглись радостным огоньком. Пальяни идет за ленточкой к синьорине Ченчи, делая вид, что он хочет наградить ей ученика, но на самом деле оставляет ее себе, я-то знаю. Он относит ее к себе домой, где за много лет работы в школе у него скопилось уже бессчетное количество ленточек…

— Можно войти?

Дверь первого «Б» открывается сама собой: всё в этом классе происходит таинственным образом и в полной тишине. Я подхожу к столу синьорины Ченчи на цыпочках, потому что у меня такое чувство, будто я вхожу в церковь, и еще потому, что боюсь испачкать до блеска натертый пол.

Синьорина Ченчи — существо без возраста, маленькая, худая, всегда в черном. Только сейчас, много лет спустя, я вспоминаю, что она носит или, кто знает… носила очки. Но никто их на ней не замечает, настолько естественно они смотрятся. Может, она и родилась в очках. Из рукавов, туго стянутых на запястьях шелковыми ленточками, выглядывают две маленькие ручки, размером как у маленькой девочки, но только костлявые и морщинистые. Эти почти невесомые руки постоянно двигаются: то смахивают пылинку со стола, то бесшумно роются в ящике, полном всевозможных мелочей, скрашивающих учительские будни маэстро Пальяни; то одним легким взмахом заставляют утихнуть шум, раздающийся с задних парт.

Эти руки умудряются заставить сидеть в тишине сорок беззубых и бритых первоклассников. У некоторых, правда, волосы еще до плеч, как у девочек, а посреди головы бережно завитый мамой локон, похожий на пирожное-трубочку, только без крема внутри.

Здесь, как во всех первых классах, чувствуется легкий запах курятника.

Никто не разговаривает. Все сидят совершенно неподвижно, позы выражают абсолютное внимание: руки сложены одна на другой, глаза смотрят прямо на учительницу, и никто не шелохнется — видно, соревнуются, кто сидит тише всех. Перед каждым на парте тетрадь с одинаковой, только что написанной фразой: «Я очень люблю свою Родину, своих родителей, синьору директора и…»

Они должны были написать «и свою учительницу», но тут вошел я, так что все ручки немедленно заняли место на партах, в специальных углублениях. Чернильницы прикрыты шерстяными тряпочками, чтобы в чернила не попадала пыль, а рядом с чернильницами лежат перочистки, сделанные из разноцветных кусочков ткани. И ни одной кляксы в тетрадях. Нет, одна все-таки есть малюсенькая, в тетради у Марколини, малыша, у которого выпали все зубы, кроме одного. Но и тот болтается на ниточке. Похоже, что синьорина Ченчи заметила кляксу. Каким образом — уму непостижимо. Чуть заметный жест той самой руки — и вот Марколини уже подходит к ее столу с тетрадкой в руке и с опущенной головой. До этого класс сидел в полной тишине, но сейчас тишина усилилась вдвое. Я и сам боюсь пошевелиться. Почему-то смотрю на свои пальцы — ногти какие-то неопрятные… Я быстренько поджимаю кулаки, чтобы синьорина Ченчи не заметила. Ко мне возвращаются позабытые школьные страхи: я боюсь так же, как Марколини, который, дрожа, кладет свою тетрадь на стол перед учительницей. Мне это кажется, или я и вправду слышу в гробовой тишине, как стучит его сердце?

Последний зуб болтается у него во рту, как колокольчик.

Синьорина Ченчи не произносит ни слова. Она просто смотрит на Марколини, затем обводит взглядом весь класс. Всем ясно, что именно говорит этот взгляд: «Клякса! Клякса в тетради ученика первого „Б“! Еще несколько минут назад первый „Б“ был образцовым классом. Но, увы, теперь он опозорен…»

Без малейшего звука руки роются в ящике и извлекают оттуда скребок, ластик для чернил и специальную палочку, которой нужно потереть бумагу, чтобы она снова стала гладкой. С тетрадью и полным инструментарием Марколини возвращается на место, по щекам его текут слезы, но он не издает ни звука. В инструментах, которыми снабдила его учительница, в общем-то, нет нужды: большущая слеза падает с щеки Марколини на микроскопическую кляксу и полностью растворяет ее.

Так слеза Марколини смыла стыд и позор, нависавший над первым «Б». Тот стыд, что никогда больше не вернется — стыд первых школьных лет, который можно смыть всего одной слезинкой…

Марколини успокоился, первоклашки заулыбались, и мне тоже стало легче. Страшная тайна навсегда останется в стенах этого класса. Ни директриса, ни остальные учителя — никто в этом мире не узнает о том, что один из учеников первого «Б» синьорины Ченчи поставил кляксу в чистовике.

Синьорина Ченчи, но почему же вы все время молчите? Почему вы делаете замечания, хвалите кого-то, даже улыбаетесь — руками?

А дети? Дети вас любят?

О да, дети ее любят. Они подходят к ней с такими вещами, на которые ни один другой учитель просто не обратил бы внимания. Вот на последней парте кто-то тянет руку. Это Джульяни, он хочет что-то показать. Жестом учительницы подзывает его к себе. Джульяни подходит с важным видом: у него забинтован палец. И тут же, при молчаливом согласии учительницы, в классе поднимается завистливый и восхищенный шепот. Дойдя до учительского стола, Джульяни снимает повязку и показывает кончик указательного пальца, на котором при пристальном рассмотрении и соответствующем освещении можно разглядеть пятнышко размером с булавочную головку.