Садовник и плотник - Элисон Гопник Страница 17

Однако теперь я должна рассказать о другом и во многом еще более странном опыте. Восьмого октября 2012 года, когда родился мой внук Оджи и я впервые взяла его на ручки, я была абсолютно тем же человеком, что и накануне, седьмого октября. За предыдущие месяцы и недели во мне не происходило никаких гормональных перемен, в моем чреве не брыкался младенец, с моим телом и разумом не произошло никаких радикальных трансформаций. И все же, несмотря на отсутствие какой бы то ни было подготовки, я испытала нечто очень похожее на материнство – ту самую специфическую и очень сильную любовь, ощущение, что именно за этого малыша я готова отдать жизнь.

Я могу еще более точно сказать, когда именно я начала испытывать это чувство. Это произошло в конце длинного и трудного дня с неугомонным двухнедельным младенцем. Я долго баюкала его на руках, успокаивала, укачивала, и вот наконец он уснул у меня на плече, все еще тихонько всхлипывая. Меня пронзило знакомое чувство, от которого перехватывает дыхание, – чувство, что это крошечное беспомощное существо одновременно и удивительно хрупко, и так неимоверно важно для меня. Конечно, у меня и так уже было множество абстрактных причин любить своего первого внука. Но сам факт того, что я сумела благополучно убаюкать малыша, как будто сплавил все эти абстрактные соображения в мощное и непосредственное чувство, ощущение, которое возникло у меня безо всякой беременности и родов и всего прочего. Это немного похоже на разницу между влюбленностью в подростковом и в среднем возрасте. В пятнадцать лет влечение приводит к любви, в пятьдесят пять любовь порождает влечение. У бабушек скорее преданность ребенку управляет эмоциями, а не наоборот.

Разумеется, представление о том, что биологическое материнство связано с побуждением заботиться о ребенке, в некоторых отношениях верно. Но, как мы увидим дальше, эволюция часто использовала системы, поддерживающие материнскую любовь, и для поддержания других видов любви. Кроме того, эти биологические паттерны изменились и под влиянием знаний и культуры. И – особенно это касается человеческих существ – биологическая материнская любовь лишь одна из множества разновидностей любви, которые задействованы в воспитании детей.

За годы, прошедшие с тех пор, как я писала тот абзац о собственной беременности и родах, эволюционные антропологи, такие как Сара Блаффер Хрди и Кристен Хоукс, указали на глубинный и всеобъемлющий характер заботы о детях в человеческой культуре – заботы, которая значительно выходит за пределы биологического материнства^[49].

Мы, люди, построили нашу заботу о детях на принципе “тройной опеки” (triple threat) – принципе, который отличает нас даже от ближайших родственников-приматов. Во-первых, мы по большей части моногамные, парные существа^[50]. Мужчины и женщины любят друг друга так же, как и детей, которых они делают, и отцы заботятся о детях так же, как и матери. На практике эти парные связи могут сложиться и у женщины с женщиной или у мужчины с мужчиной. Во-вторых, у нас есть бабушки^[51]. В отличие от всех остальных приматов, человеческие женщины живут еще долго после наступления менопаузы и заботятся о детях своих детей так же, как некогда заботились о своих собственных. В-третьих, мы практикуем аллопарентальную заботу – то есть мы заботимся о детях других людей так же, как о своих^[52].

Все эти виды заботы связаны с нашим долгим периодом незрелости и повышенными потребностями человеческих детей. Возможно, принцип “тройной опеки” развился у нас отчасти как ответ на эти повышенные запросы, а может быть, расширение сети попечителей позволило нам дольше не взрослеть. Скорее всего, обе эти тенденции коэволюционировали, взаимодействуя и дополняя друг друга. Каждое расширение и усиление заботы о детях расширяло возможности обучения для нашего большого мозга, а это, в свою очередь, создавало больше ресурсов, позволявших еще более расширить заботу.

Итак, у человека масштаб и диапазон заботы о детях существенно расширились. А забота о детях становится частью заботы друг о друге. По самой своей сути совместная забота о детях приводит к тому, что узы заботы и любви начинают связывать тех, кто осуществляет эту заботу. Таким образом, это “кооперативное размножение” (cooperative breeding), как совершенно неромантически именуется наш коллективный вклад, возможно, способствовало эволюции других видов заботы – альтруизма и сотрудничества в целом.

Вероятно, эволюция подарила нам инстинкт, который велит ценить детей, и поставила перед нами задачу способствовать их благополучию. Но важно помнить, что нас есть и еще одна исключительно человеческая способность – мы умеем реформировать наши социальные установления и изобретать новые ради выполнения этой задачи. Возможно, изначальная мотивация заботы о детях порождена эволюцией, но мы используем ее множеством самых разных и совершенно новых способов.

В ходе истории мы изобрели такие инструменты заботы о детях, которые простираются далеко за пределы “тройной опеки”, – это и кормилицы, и ясли, и детские сады. Когда я занимаюсь лоббированием с целью улучшить законодательство о защите детей или когда борюсь за то, чтобы в моем университете были улучшены условия декретного отпуска, то, поверьте, никакого вдохновения и радости от этого не ощущаю. Ядовитая смесь негодования и фрустрации, которые я испытываю в эти моменты, нимало не напоминает глубочайшее удовлетворение, с которым баюкаешь спящего младенца, но, в конце концов, все эти чувства укоренены в одних и тех же глубинных ценностях.