Совершенное преступление. Заговор искусства - Жан Бодрийяр Страница 12

Вот acting-out целого общества, охваченного фантазмом рассеивания самого себя в виде чистой энергии, в чистой циркуляции без какой-либо видимой цели, кроме этой технической эффектности [performance], этого движения в пустоте, этой мобильности любой ценой, благодаря чему мы, живые частицы, живые тела, становимся не более чем движущимися по орбите отбросами.

Таким образом, мы все больше и больше удаляемся от центра тяжести (как нашего, так и мира). То есть мы присоединяемся к галактическим системам, отдаляющимся друг от друга со скоростью, пропорциональной их массе. Ибо только внутри систем господствует закон тяготения. В любом другом месте царит антигравитация и отрицательное притяжение. Откуда же мы черпаем нашу энергию, ту энергию, которая мобилизуется в сетях, если не из де-мобилизации нашего собственного тела, ликвидации субъекта и уничтожения материальной субстанции мира?

Быть может, однажды все это вещество превратится в энергию, а вся эта энергия в чистую информацию. Это будет в определенном смысле окончательный acting-out, полное свершение, окончательное решение. Все одномоментно будет совершено, реализовано и вытолкнуто в пустоту. Избавившись от самих себя, мы окажемся в призрачной и беспроблемной вселенной. Это и есть Великая Виртуальность.

Возможно, чтобы избежать этой ужасающей объективности мира, мы заняты его дереализацией, а чтобы избежать ультиматума реального мира, мы заняты его виртуализацией?

Потому что хотя концепт реальности и придает силу существованию и счастью, еще большую силу придает он реальности зла и несчастья. В реальном мире смерть также становится реальной и производит соответствующий ужас. Тогда как в виртуальном мире мы избегаем рождения и смерти, а также ответственности, настолько вездесущей и подавляющей, что ее становится невозможно взять на себя. Несомненно, мы готовы заплатить эту цену, лишь бы нам больше не приходилось постоянно выполнять изнурительную обязанность различения истины от лжи, добра от зла и так далее. Возможно, род людской уже коллективно готов отказаться от моральной и метафизической тоски, которая возникает от этого и, в конечном итоге, перерастает в невроз, а заодно отказаться от привилегии критического сознания ради устранения всех различий, категорий и ценностей? Возможно, он уже готов отказаться от трансцендентности и метафоры в пользу метонимических связей? Больше никаких полярности, инаковости, антагонизма: только сверхпроводимость, статическое электричество коммуникации – возможно, такой ценой мы избежим смерти: в прозрачном саване бессмертия, сшитом на заказ?

Остается выяснить, является ли технологический проект Виртуальности восходящей функцией рода людского или моментом его головокружительного исчезновения (впрочем, одно другому не противоречит)? Не изобрели ли мы в высшей степени извращенный способ радикализации нашего существования, дав человечеству шанс на полное исчезновение? Все другие культуры оставляли после себя следы. Наше преступление может быть совершенным, потому что оно будет необратимым и мы не оставим после себя никаких следов.

Каково самое радикальное метафизическое желание, самое глубокое нефизическое наслаждение? Это не существовать, но созерцать. Подобно Богу. Ибо Бог как раз не существует, что позволяет ему присутствовать в мире в свое отсутствие. Мы также хотели бы, прежде всего, избавить мир от человека, чтобы узреть мир в его первозданной чистоте. Мы предвидим в этом бесчеловеческий шанс, который возвратил бы более-чем-совершенную [plus-que-parfait] форму мира, без иллюзии разума [esprit] или даже без иллюзии смысла. Подлинная и бесчеловеческая гиперреальность, где мы могли бы, наконец, насладиться нашим отсутствием и головокружением от развоплощения. Если мы можем созерцать мир даже после своего исчезновения, это значит, что мы бессмертны. Бессмертные [языческие боги] и сами иногда вмешивались в дела этого мира, чтобы наслаждаться своим инкогнито.

Все это может даже привести нас к тому, чтобы организовать какую-нибудь коллективную катастрофу, просто чтобы увидеть, что произойдет. Однако это не имеет ничего общего с влечением к смерти. Это уловка Бога, который уходит от вопроса своего существования, исчезая за своими образами. Это уловка оригинала, который исчезает за своими многочисленными копиями. Точно так же, самим фактом своего существования, мы изначально находимся в неразрешимой антропологической ситуации. Мы никак не можем доказать свое существование или его аутентичность. Существование, бытие, реальность, строго говоря, недоказуемы [impossible]. Единственное решение этой ситуации, кроме метафизического обращения к высшей воле (то есть Божьей, но это уже не актуально), – это преступление. Преступление первоначально во всех культурах, как acting-out в высшей степени [par excellence]. И в этом смысле само технологическое начинание [entreprise] можно рассматривать как проекцию преступления, жертвенный acting-out, заклинание – как одну из тех эксцентричных форм, которые бросают вызов тяжести бытия.

Иные культуры могли управлять этой метафизической иллюзией, приводя ее в действие, когда каждый брал на себя ответственность за жизнь другого в ходе ритуалов и порождений. Тогда как мы, одержимые объективной реальностью, передоверяем нашу иллюзию технологиям. Несомненно, с помощью них мы играем со смертью, как другие культуры делали это с помощью жертвоприношения. Но такое жертвоприношение не пробуждает больше ни такой же магии, ни тех же грез. Это больше похоже на экспериментальное убийство, где убийца и жертва лишь технические операторы.

Но, быть может, исчезновение – это жизненно важная функция? Быть может, мы, как живые и смертные существа, таким образом реагируем на угрозу бессмертной вселенной, на угрозу окончательной реальности? А следовательно, технологическое развитие означает, что человек потерял веру в собственное существование и выбрал виртуальное существование, опосредствованную судьбу [par procuration]. В таком случае все наши артефакты становятся местом несуществования субъекта, его стремления к несуществованию. Субъект, лишенный своего собственного существования, – гипотеза, по крайней мере столь же жизнеспособная, как и гипотеза субъекта, наделенного этой метафизической ответственностью.

С этой точки зрения, техника становится чудесной авантюрой, настолько же чудесной, насколько кажется чудовищной при другом раскладе. Она становится искусством исчезновения. А ее конечной целью становится не просто преобразование мира, а полностью автономный, полностью реализованный мир, из которого мы могли бы, наконец, удалиться. Однако естественный мир не может быть совершенен, а человек в особенности является самым серьезным его несовершенством. Если мир должен быть совершенным, его необходимо сфабриковать [fabriquer] заново. И если он хочет заполучить такого рода бессмертие, человек также должен переродиться в артефакт, вытеснить самого себя на искусственную орбиту, по которой он может вращаться вечно.

Таким образом, мы мечтаем о мире, управляемым чудесным образом без нашего вмешательства, об автономных существах, которые бы, не выходя из-под нашего контроля, как в истории об ученике колдуна, осуществили бы наше желание выйти из-под нашей воли.

Таким образом, мы мечтаем увидеть, как компьютеры достигнут уровня интеллектуального самопрограммирования. При этом, если мы позволим им стать умнее нас, мы не позволим им иметь свою волю. Мы не представляем себе волю, воплощенную в другом виде и соперничающую с нашей, и для того, чтобы уступить место высшим искусственным существам, нам необходимо, чтобы сам их интеллект был проявлением нашего желания. Если Бог позволил человеку задаваться вопросом о своей собственной свободе, мы не допускаем, что произведенные нами существа могут задаться тем же вопросом. Никакой свободы, никакой воли, никакого желания, никакой сексуальности – именно в этом отношении мы и хотим, чтобы они были совершенны. И в первую очередь мы не можем позволить им то, что Бог в конце концов даровал человеку: понимание [intelligence] Зла.