Когда я закрываю глаза, я вижу тебя - Урсула Франке Страница 11

Когда ребенок появляется на свет, все его проявления и коммуникация — это исключительно движение навстречу. Мы предполагаем, что это внутреннее движение вызывается потребностью в принадлежности. Возможно, в нас еще звучит старый опыт млекопитающих, говорящий о необходимости принадлежать к стаду, которое дает нам защиту и безопасность и обеспечивает всем, что нужно для выживания. Если нас исключат или если мы слишком далеко от него отойдем, то нас съест хищник.

Как пишет Иван Бузормени-Надь, мы можем побудить других что-то нам дать, когда сами что-то даем. Так что, если родители всегда в распоряжении ребенка и их действия определяются не их собственной нуждаемостью, то ребенок чувствует себя уверенно и защищенно. Его физические и психические потребности удовлетворяются, и он доволен. Он учится в семье всему, что необходимо для жизни, и в первую очередь он учится различать, что правильно и что неправильно: что он должен и чего он не должен делать, чтобы принадлежать к своей семье.

Люди, которые могут испытывать свои первичные чувства и жить в движении навстречу, на терапию обычно не приходят. Они способны искать контакта и обмена с другими людьми и строить общение таким образом, что оно приносит им удовлетворение. Мы чаще видим людей, для которых этот открытый доступ (в связи с их историей или опытом) закрыт, так что они живут с ощущением внутренней границы, которую сами, при помощи имеющихся на сегодняшний день средств, перешагнуть не могут. В качестве рабочей гипотезы мы предполагаем, что проблемы или нежелательные симптомы, с которыми приходит к нам клиент, берут начало не в его первичных движениях, а что речь идет о вторичных или перенятых чувствах.

Вторичные чувства, внутреннее движение прочь и «прерванное движение любви»

Сначала для ребенка отношения с родителями или теми, кто о нем заботится, представляют собой целый мир. Здоровому развитию способствует, когда ребенка видят, когда о нем заботятся, прикасаются к нему, когда он испытывает чувство принадлежности. Ребенок живет в отношениях и обмене и на опыте убеждается в том, что заботу, внимание и удовлетворение своих потребностей он получает, когда проявляет себя, когда доверяется.

Если предлагаемые им отношения не находят отклика, а попытки сближения постоянно отклоняются и приводят к ощущению беспомощности, для ребенка это означает, что он не в состоянии получить от своего окружения то, что ему сейчас нужно. Как в описанном выше опыте, ребенок, который еще не владеет речью, впадает в состояние физического беспокойства и отворачивается. Мы рассматриваем это как базовую модель для вторичных чувств, и если такая модель проходит через всю жизнь клиента, то мы вслед за Бертом Хеллингером можем назвать это «прерванным движением любви».

Если связь нарушается часто и надолго, то, по всей видимости, наступает предел, когда бессилие одерживает верх и ребенок больше не пытается установить контакт с другим человеком. Он словно бы принимает в душе решение никогда больше не подвергать себя такому болезненному опыту, который вызывает у него эти физические состояния, никогда больше не вступать в близкие, глубокие отношения, а делать все самостоятельно.

Как раз в случае депрессии и бессильного отказа мы часто обнаруживаем, что клиент постоянно переживал ситуации и связанные с ними чувства, когда он не находил ответа в своем движении навстречу. Прежде всего в раннем детстве такой опыт означает для человека, что никакими своими действиями он не может ничего добиться от своего визави. Он словно бы чувствует, что из-за своей беспомощности он в конечном итоге обречен на смерть. Когда на терапии клиент приближается к первичным чувствам, которые стоят за вторичными стратегиями преодоления, он часто описывает чувство страха или страха перед жизнью в общем, глубокого, невыразимого ужаса, паники, страха смерти , экзистенциальной угрозы, а также ощущение (причем обычно под этим подразумевается страх), что он может раствориться, исчезнуть, пропасть.

На практике мы наблюдаем модель прерванного движения любви, когда у клиента в раннем детстве был прерван контакт с жизненно важным для него человеком: если отец или мать по причине болезни, путешествия или войны были недоступны для ребенка или если ребенок был, например, изолирован в больнице или на несколько недель отправлен в санаторий.

Когда клиенты рассказывают о ранних продолжительных разлуках, они часто добавляют, что, по словам родителей, они были потом очень послушны. В нашем понимании это означает, что ребенок смирился с безнадежностью ситуации. Он подчинился структурирующему окружающему миру и сам больше не предпринимает попыток как-то на него повлиять.

Часто такое прерывание происходит, когда мать или отец клиента сами в душе привязаны к кому-то или чему-то в своей собственной системе или биографии. Например, если мать рано потеряла свою мать или отец был солдатом на войне, то можно предположить, что они были эмоционально недоступны для своего ребенка.

Похоже, что любое тяжелое переживание, которое вызывает травматизацию, тоже приводит к тому, что «душа замыкается» (Hunter Beaumont). Это может произойти при тяжелых родах, когда жизнь ребенка или матери была под угрозой, при серьезном, связанном с угрозой для жизни несчастном случае или если человек стал свидетелем смертельной опасности или смерти другого. Весь организм, психически и физически, словно бы застывает в этом переживании и сам уже не находит дороги назад, в нормальное состояние.

Пример

Г-жа Глосс (32 года) пришла на терапию в состоянии глубокой депрессии. Она испытывала постоянную внутреннюю тревогу, чувствовала себя не способной двинуться ни вперед, ни назад и была в полном отчаянии, так как была не в состоянии взять свою жизнь в свои руки и строить ее по собственному усмотрению. С детства ее постоянно посещали видения, которые уводили ее от реальности. В них она видела, как она самыми разными путями гибнет, что ее очень пугало. Во время анамнестической беседы она рассказала, что, когда ей было пять лет, на ее глазах упал с дерева ее двоюродный брат. Она тогда подумала, что он умер. В ту ночь он явился ей во сне и потребовал отдать ему ее любимые туфли, а она, испытывая панический ужас, ему отказала. Лишь потом она узнала, что брат тогда практически не пострадал. С этого момента начались ее похожие на транс состояния, яркие, страшные сны наяву и состояния тревоги. Ни одна из многочисленных психологических и медикаментозных попыток лечения ей не помогла. Описывая эту сцену, она едва дышала, дрожала всем телом и плакала. Я предложила ей представить напротив себя брата и посмотреть ему в глаза. У нее это не получилось, брат на нее не смотрел. Ее охватило отчаяние, она разрыдалась. Я высказала предположение, что в тот момент какая-то часть ее самой осталась там с ним. Она беззвучно кивнула и постепенно успокоилась. И что ей, чтобы завершить этот эпизод, следует совершить некий ритуал, «что-то, что соответствовало бы значению ситуации». Она согласно кивнула. Мы вместе задумались о том, что она могла бы сделать. Поскольку она была воспитана в католической традиции, Она решила поставить за брата в церкви большую свечу. Затем я попросила ее встать напротив кузена, которого символизировал лист бумаги на полу. Она молча перед ним поклонилась. Что бы ни подействовало в этом ритуале, но через несколько недель, когда она пришла на следующую сессию, преследовавшие ее внутренние образы и состояния тревоги полностью исчезли, депрессивная симптоматика пошла на убыль, и позже, пройдя курс поведенческой терапии, ей удалось с ней справиться (ср. Питер Левин в своей книге об «Исцелении травм» (Levine u. Frederick 1998) описывает аналогичные процессы переработки и изменения).