Стань неуязвимым. Как обрести ментальную броню, научиться читать людей и жить без страха - Эви Пумпурас Страница 11

– Видите этих рекрутов? – громко спросил инструктор, обводя нас жестом. – Они должны покинуть Академию. И вы должны этого хотеть. Потому что когда на улице вам понадобится помощь, и вы наберете 10–13 (офицер нуждается в помощи) – вас уже убьют. И знаете почему? Потому что они не смогут вовремя прибежать к вам на помощь!

С этими словами инструктор снова посмотрел на меня и моих товарищей по несчастью. Мы уже готовы были провалиться сквозь землю от стыда.

– Сделайте нам одолжение, уйдите, пока из-за вас кого-нибудь не убили.

Это было ужасно унизительно. Я чувствовала себя совершенной неудачницей, но с того дня пообещала себе никогда больше не сдаваться.

В тот вечер, придя домой, я зашнуровала ботинки и отправилась на пробежку – и с тех пор после занятий всегда бегала самостоятельно. Как бы больно мне ни было и как бы сильно я не ненавидела это дело, боль не шла ни в какое сравнение с тем, что я испытала в тот день посреди спортзала. И еще перед каждым уроком физкультуры я стала тихо молиться у своего шкафчика: «Господи, пожалуйста, не дай мне упасть и сдаться!» Слова инструктора вселили в меня настоящий ужас. Я боялась, что из-за меня у однокурсников будут неприятности. Боялась не справиться, боялась того, что подумает обо мне семья, и того, что сама буду чувствовать, если упаду. Боялась опять испытать такое же унижение. Так страх превратился для меня в горючее: именно благодаря ему я не стала такой, какой боялась стать. В конце концов благодаря этим пробежкам я развила в себе такую ярость и целеустремленность, о каких и не подозревала. В тот день меня в первый и последний раз вывели из строя.

Сила сожаления

Мне стоило огромных моральных усилий не поддаться родительским страхам и собственным опасениям, что у меня ничего не получится, что я недостаточно выносливая, недостаточно сильная и смелая. Я знала, что разочаровала родителей. В своем обществе я была изгоем и позором семьи. Даже друзья считали, что то, чем я занимаюсь, – нелепо и смешно. Но я не могла продолжать жить в стеклянном шаре. И не собиралась этого делать. Даже когда все мускулы у меня ныли и болели, знала, что если поддамся страхам, то рано или поздно случится то, что причинит мне еще большую боль. Мышцы можно восстановить, а что делать с сожалением? Оно может мучить до конца дней.

Сожаление бывает двух типов: то, что мы испытываем после поступка и то, что чувствуем, если чего-то не сделаем. И хотя сожаление за собственные действия нередко принимает форму агонии, со временем боль утихает, и мы начинаем искать оправдания или смысл в произошедшем. В то же время бездействие – это то, за что мы изо всех сил цепляемся, втайне желая отмотать время назад и сделать все по-другому. Люди гораздо чаще жалеют о том, чего не сделали, чем о том, что сделали, даже если впоследствии некое действие начинает казаться им ошибкой. Именно то, что мы не сделали – будь то отказ от новой работы, от отношений, нежелание за себя постоять или выйти из зоны комфорта, – со временем начинает неотступно нас преследовать. Мы то и дело мысленно возвращаемся к упущенным возможностям или невыполненным обещаниям. Отказ от каких-то действий оборачивается в сознании бесчисленными сценариями возможного развития событий. А поскольку сценариям этим так и не суждено осуществиться, наш мозг никак не может перестать представлять другую жизнь – отличную от той, в которой мы живем.

Это может стать и проклятьем, и священным даром. Пусть нам никогда уже не достичь тех высот, каких могли бы, если бы начали раньше развивать в себе те или иные умения, – начать никогда не поздно. Подобные примеры существуют во всех областях. Мы то и дело слышим о том, что кто-то бросил высокооплачиваемую работу и стал «сам себе начальником», или что некий весьма успешный человек снова сел за парту, чтобы с нуля обучиться новой специальности. Иными словами, по прошествии времени гораздо проще принять мысль о том, что ты попробовал себя в чем-то и не преуспел, чем о том, что даже не попытался.

Как бы то ни было, я вовсе не собираюсь отрицать, что в самом начале своего обучения в Академии чувствовала себя настолько негодной для этого пути, что мне стоило просто-таки нечеловеческих усилий не сдаться и продолжить идти вперед. Наш разум может стать нам как другом, так и врагом; он может подтолкнуть нас к заветной цели или привести сотню аргументов и доводов в пользу отказа от нее. Взять хотя бы тот факт, что в моей семье никто не служил в полиции и никто из родных не был согласен с моим решением.

Но не смотря на то, что первые дни моего обучения были самым настоящим адом, я заметила и кое-какие интересные перемены. Главная заключалась в том, что мысль о последствиях ухода из Академии стала пугать меня гораздо больше, чем повседневные тяготы обучения. Я словно заглянула мельком в собственное будущее – то, в котором я была сильной и выносливой, где помогала людям и меняла их жизнь к лучшему. И чем четче становилась эта картинка, тем тяжелее мне было от нее отказаться. И я шла вперед. Со временем я перестала думать об этом в глобальном смысле. Всего каких-то восемь месяцев – и все закончится. Не будет больше ни орущих инструкторов, ни родителей, которые меня игнорируют, ни боли во всем теле, ни отчаянной борьбы за выживание в мире, о котором я совершенно ничего не знала. Вместо этого я стала просто жить – минута за минутой. Час за часом. Сосредоточилась на настоящем. Обуздала свой страх ухода из Академии и сожаления, что не приложила достаточного количества усилий, чтобы остаться. А между тем, тело мое становилось сильнее, разум закалялся, а мои решительность и выносливость росли с каждым днем. Постепенно и реакция семьи перестала на меня давить. Раздиравшие меня сомнения утихли, каждый день я доказывала себе и окружающим, что все могу. На месте моральной и физической слабости я возвела мощный фундамент для дальнейшего развития собственной силы, которая в конце концов позволила мне пойти на такие риски, о которых я прежде и не думала.

Следующее испытание

Однажды после пяти месяцев обучения в Академии я пришла в здание учебного отдела, где работал старший руководящий состав. Этих мужчин и женщин – в званиях лейтенантов, капитанов, инспекторов – мы, новобранцы, называли «белорубашечниками» – потому что рубашки у них были, ну… белыми. Как правило, мы старались не попадаться им на глаза и обходить этот корпус стороной, но в тот день мне предстояло принять решение, от которого зависела вся моя жизнь. Целых пятнадцать минут я стояла, вытянувшись по стойке смирно, пока наконец лейтенант не поднял взгляд от лежащего перед ним листка бумаги:

– Вольно, рекрут. Чего тебе? – нетерпеливо и недружелюбно спросил он, медленно поворачиваясь из стороны в сторону в своем кресле. Я опустила поднятую для приветствия руку и нервно прочистила горло.

– Сэр, мне нужно с кем-то поговорить. Мне только что предложили вступить в ряды спецагентов Секретной службы США.

Во время обучения в Академии я, никому не говоря, подала запрос в Секретную службу. Интерес к ней возник у меня после стажировки у конгрессвумен Нью-Йорка Кэролин МакКарти. Сотрудники ее аппарата посоветовали мне попробоваться после того, как я увидела женщину-агента в охране тогдашней первой леди Хиллари Клинтон, посетившей с визитом конгрессвумен. Они знали, что у меня есть диплом по политологии и международным отношениям, а за годы учебы в колледже я прошла обширное обучение за границей и говорила на четырех языках – греческом, испанском, итальянском и французском. Это было условное предложение работы – все зависело от того, пройду ли я суровую подготовку в Академии Секретной службы.