Год, прожитый по-библейски - Эй Джей Джейкобс

Сейчас, когда я пишу эти строки, у меня борода, как у Моисея. Или у Авраама Линкольна. Или у Теда Качинского [1]. Мне говорили, что я похож на всех троих.

И это не ухоженная, «социально приемлемая» борода, а копна волос, наползающая на глаза и ниспадающая до ключиц.

Раньше я не разводил растительности на лице. Эксперимент вышел странным и поучительным. Меня приняли в тайное братство бородачей: мы киваем друг другу на улице и понимающе обмениваемся едва заметными улыбками. Незнакомцы подходят и гладят мою бороду, словно это щенок лабрадора или живот беременной женщины.

И я страдаю. Борода застревает в застежке-молнии. Ее дергает мой на удивление сильный двухлетний сын. Я потерял много времени, отвечая на вопросы секьюрити в аэропортах.

Меня спрашивают, не Смит ли моя фамилия [2]и не продаю ли я вместе с братом пастилки от кашля. Группу ZZ Top упоминают не реже трех раз в неделю. Прохожие кричат: «Йоу, Гэндальф!» А однажды назвали Стивеном Сигалом – интересно почему, ведь у него же нет бороды [3].

Я борюсь с жарой и зудом. Я потратил недельный заработок на бальзамы, пудру, мази и кондиционеры. Моя борода стала приютом для пенки от капучино и чечевичного супа. А еще она огорчает людей. По состоянию на сегодня уже две девочки расплакались, а один мальчик спрятался за мамину спину.

Но у меня добрые намерения. Заросли на лице – лишь самое явное физическое проявление духовных исканий, которые я начал год назад.

Моя цель такова: жить, во всем следуя Библии. Точнее, следовать ей буквально, насколько это возможно. Соблюдать Десять заповедей. Плодиться и размножаться. Любить ближнего своего. Платить десятину. А еще выполнять правила, которыми часто пренебрегают: не носить одежду из разнородных нитей, побивать камнями прелюбодеев. И, естественно, не портить края бороды (Левит 19:27). Я пытаюсь следовать Библии в целом, без разбора.

Пара слов о моем прошлом: я вырос в абсолютно светской семье в Нью-Йорке. Формально я иудей, но по сути не больше, чем Olive Garden [4]– итальянский ресторан. То есть не особо. Я не ходил в еврейскую школу и не ел мацу. В моей семье иудаизм проявлялся только в форме классического парадокса: когда мы водружали звезду Давида на рождественскую елку.

Не то чтобы мои родители осуждали религию. Просто она была им не нужна. Мы жили в XX веке, в конце-то концов. В нашем доме вера была почти запретной темой, вроде отцовской зарплаты или пристрастия сестры к сигаретам с гвоздикой.

Мои контакты с Библией были короткими и поверхностными. По соседству жил преподобный Шульце – добродушный лютеранский пастор, который сильно смахивал на Томаса Джефферсона. (Между прочим, его сын стал актером и, как ни странно, сыграл жутковатого священника в «Клане Сопрано» [5]). Преподобный отлично рассказывал о сидячих студенческих забастовках в 60-е. Но как только он заводил речь о Боге, мне казалось, что пастор говорит на незнакомом языке.

Несколько раз я был на бар-мицве, где отключался во время службы и гадал, у кого под ермолкой лысина. На похоронах деда по отцовской линии я с удивлением увидел, что церемонию ведет раввин. Как он мог расхваливать человека, которого в жизни не видел? Я был озадачен.

Пожалуй, это все, что я могу сказать о религии в моем детстве.

Я был агностиком, хотя пока не знал, что это значит. Отчасти я не мог принять наличие зла. Если Бог есть, то почему Он допускает войны, болезни и мою учительницу мисс Баркер, которая заставила четвероклашек принести на «сладкую ярмарку» выпечку без сахара? А главное, идея Бога казалась мне поверхностной. Зачем нам невидимое и неслышимое божество? Может, Он и существует, но в этой жизни свидетельств мы не получим.

Колледж тоже не способствовал религиозности. Я поступил в светский университет, где больше изучали семиотику неоязыческих ритуалов, чем иудео-христианскую традицию. А Библия воспринималась как литература, замшелая книга, где правды не больше, чем в «Королеве фей» [6].

Конечно, мы изучали историю религии. Мы знали, как Библия способствовала многим величайшим достижениям: движению за гражданские права, благотворительности, отмене рабства. И конечно, как ее использовали, чтобы оправдать худшие вещи в мире – войну, геноцид и угнетение.

Долгое время я думал, что религия, при всей ее пользе, слишком рискованна в современных условиях. Уж очень много возможностей для злоупотреблений. Я полагал, что она постепенно исчезнет, как и другие архаизмы. Наука двигалась вперед. Скоро мы должны были оказаться в неопросветительском раю, где все решения принимают на основе железной логики в духе Спока [7].

Конечно, я ошибался. Библия – и религия в целом – остается могущественной силой, и сегодня она, возможно, еще влиятельнее, чем в дни моего детства. Поэтому в последние годы она стала моей навязчивой идеей. Неужели полмира заблуждается? Или моя религиозная слепота – это серьезный дефект личности? Что если я упускаю нечто важное – как тот, кто ни разу не слышал Бетховена и никогда не любил? И главное, теперь у меня есть маленький сын. И если неверие – это порок, я не хочу передать его по наследству.

Так я понял, что хочу исследовать религию. Оставалось понять, как это сделать.

Идею мне подал родственник – дядя Гил. Точнее, бывший дядя. Гил женился на моей тете и развелся с ней через несколько лет, но остается самым заметным членом нашей семьи. Мы – люди абсолютно светские, и Гил отдувается за всех. Возможно, он самый религиозный человек в мире. Гил духовно всеяден. Он еврей, ставший индуистом, провозгласивший себя гуру, восемь месяцев просидевший на скамейке в манхэттенском парке, не говоря ни слова, основавший хиппи-культ на севере штата Нью-Йорк. Потом он снова стал христианином, а в последней реинкарнации – ультраортодоксальным иудеем из Иерусалима. Может, я что-то упустил – кажется, еще он успел побыть синтоистом, – но общая мысль понятна.